На пороге смерти, и преодолев его, мы иногда знаем настоящий, подлинный вкус вещей, подлинную цену жизни, только передать их другим – большая проблема, вряд ли разрешимая.
О том, на сколько гнусна, мерзка, извращённа, склонна к садизму и пыткам, насколько бесчувственна и богопротивна, и человекоубийственна Пидерсия – могли бы рассказать нам её жертвы, сотни миллионов русских, павших в последней, всё ещё продолжающейся гражданской войне. Об искалеченных, ослеплённых, исковерканных, осквернённых ересью жидовствующих, основной болезнью Пидерсии – могли бы рассказать души умерших и ещё едва живых, если бы могли говорить они, лишённые языка, слуха, зрения, сознательно пущенные в мясорубку этого красного месива основной прислужницей Пидерсии, скрывающей под рясами "красные" погоны, доносики, запротоколированные исповеди, вырванные у старух дарственные на их квартиры, и деньги, деньги, деньги. Мерзость Пидерсии (и её красной церкви) должна быть уничтожена огнём – тогда только мы почувствуем настоящий вкус России, её жизни, за которую отдано уже много, очень много.
# 20. Крысиный яд.
Саныч уехал на этап, поминутно ругая зону на Вожском: Пидарлаг, Пидарлаг… "**" видимо, хотят по привычке списать на кого-то несколько центнеров соляры, вот и подвернулся Саныч, сидевший не так уж далеко от этой емкости, в ссылке. Хотя и оформлен он сучкорубом, но все знали – для чего он там, в тайге, коптится и варится. За Саныча можно было быть спокойным (на сколько это вообще возможно в стране). Во-первых, у него были свои свидетели, надежные, прошедшие и Крым, и Рым, как говорится которые не будут врубать заднюю, и если все же будет суд (что очень сомнительно) –скажут всё, как оно было, как Саныча убивали, чтоб он написал явку с повинной, как разношены двигатели у тракторов (достанешь запчастей тысяч на сорок – считай, годишку тебе уже скинут), как гоняли их вхолостую зимой, заряжая аккумуляторы (в тайге в балках – и телевизор и DVD, все на аккумуляторах – если будут силы, смотри после смены что хочешь: хоть эротику, хоть ужастики…), как бестолково устроены таёжные трассы (солярку дают только на вывозку от точки А до точки Б по плану, а как она на самом деле проложена, и сколько там гонят порожняком – кто посчитает? С советских времен, когда солярку тоннами лили под ноги, чтоб только не урезали план на следующий год – привычка: не считать ничего и никого, особенно, людишек…)
Скажут они, не подавятся, что невозможно, даже если захотеть – упереть на себе канистрами через буреломы столько солярки. Да и не только это, а многое другое может всплыть – как "хозяин" к примеру орёт на бригаду не выполнившую норму вывозки: пидарасы, гондоны, первая бригада (сука на суке), – в баню, бегом! А вы – обратно! – и чтоб кубы были, кубы! – и это не во времена Берзина, Френкеля, Ежова, Берии – это сегодня, в двадцать первом веке, современная, так сказать форма рабовладения: "хозяин" всё вокруг, включая поселок, считает своим: идешь в пиджачке в брючках – почему не по форме? Почему в белом? (особенно бесит, видимо, цвет – хотя осужденный к отбыванию на поселке, вроде как и заключенным не считается…)? Не говоря уже о том, что в поселке не было сотовой связи (узнают, что здесь творится, подъедут на джипарях…), да и карточек для простого телефона тоже не было на почте… – вот тебе и отрезанный, насколько это возможно, от цивилизации, от мира, остров. Судя по национальности основной части охранников-надсмотрщиков, маленький такой Дагестан.
Мы с Санычем помозговали, почитали юридические справочники, кодексы, и направили несколько бумаг в разные инстанции, что должно было охладить ретивость таёжных рабовладельцев, понастроивших себе и детям не то что домики, дворцы у себя, в солнечных кавказских предгорьях, на нашем лесе, сваленном руками саратовцев, тюменцев, астраханцев, пензяков…
По всему выходило, что с Санычем будут договариваться и скорее всего его делюгу прикроют, пообещав тихую мирную досидку у себя, в родном балке и без раскруток, без конфликтов, даже не до звонка, а с проводами как можно раньше с глаз долой… "Хозяин" – тоже человек, бывает и у него перебор, бывает и он наедет – накричит не на того, на кого следует. Привычки ведь никуда не денешь, они умирают тяжело. Посидит, покумекает "товарищ следователь", прощупает почву – точно заднего не будет врубать? – да и предложит отозвать все бумаги (так впоследствии и вышло), конечно поохав: да, так нельзя, все же люди сидят, с ними по-людски надо, понимаем, но и вы тоже поймите – сор из избы не надо, этот поселок еще не из самых плохих…
Перед отъездом Саныч вздохнул: – Смотри, завтра Юра Х…чик тебя выдернет поговорить. Насчет хаты и так далее… Ложись вот сюда, на мой шконарь, простыню оставлю тебе?
– Не надо. Оставь Совенку, бедолаге. Бабушка совсем замучалась, видать, уже две недели ему ничего не заходит.
Саныч укатил. На следующее утро я встал поздно. Слишком поздно. Междоцарствие тем и опасно, что одно уже кончилось, а другое еще не началось – время быстрой крови. Ребятишки, кто покровожадней, уже успели сожрать Таксиста. Развели его на разговор о всяких сексуальных излишествах и новшествах, он повёлся, наплёл с три короба – и привет. Скушали и косточки продали – пустили уже самовольно мульку по централу – вмешиваться было поздно. Волчата хотели крови, и получили ее, при этом потеряв на какой-то миг чуйку (сегодня ты, завтра – тебя), бегая по хате, как демоны из триллеров (дешевых), с горящими глазами. Ни Саныч, ни Амбалик не трогали Таксиста, хотя могли – но останавливались на той грани, которой еще не знали эти молодые – грани, на которой ломается судьба человека.
Да и Таксист хорош – дал себя закусать до того, что сам своим языком, своей с виду безобидной болтовнёй подписал себе диагноз: пришел ответ – контроль от положенца – куда с ним таким… Определить его в ОБЖ, т.е. обиженные. Захочет – останется…
Таксисту дали по шее так, что он, падая вывихнул вдобавок и палец. Если есть хоть какой-то смысл в положении звёзд и расположении планет – то сегодня точно не его день, не день Таксиста, который, чувствовалось, чуть не ревел от всего происходящего, но отыграть назад ничего уже было нельзя – в хате он все же остался, страшась ещё более того, что могли с ним сделать в других, "шерстяных" (по слухам тот дед-засранец, который сломился уже с нашей хаты раньше – ползал где-то в одних трусах, без штанов – о чем поведал со смехом Репе один из его подельников, тоже из "шерсти", когда они вместе ездили на суд – со злым, нехорошим смехом…). Так что Таксист расправил матрас на полу у парапета, молча обтер туалетной бумагой миску, свою, помеченную специально, чтоб не перепутать – промятую ударом об угол общака… Испуганный Таксист будто окаменел – что теперь можно? Что нельзя? Оставлен приносить пользу – какую? Стирать? Нитки мотать? Можно ли крутить из "Men’s health" пули, ведь их потом ненароком будут дорожники плюя, брать в рот? А как быть с сигаретами? Угощаться можно, а угощать? Хочется, чтоб ничто не напоминало, что он не совсем нормальный, но как этого избежать? Здоровенный парень готов был вот-вот расплакаться от неожиданной резкой перемены: ещё вчера вместе со всеми сидели за общаком, кидали зарики в нарды, пили чай с печеньем и рандолями, а сегодня – он уже особенный – и если кто вспомнит, и соизволит позаботиться – поделится конфетами, а если нет, то и жди, глотай судорожный комок – людям не хватает, не до тебя, у тебя теперь все в последнюю очередь – хоть в баню, хоть на прогулку. А в первую – спрос за чистоту на долине, чтоб "аленку" с мусором не забывал по проверке вынести.
Больше всех суетился заехавший ещё при Амбалике Вихорь: бегал туда-сюда, нагнетая волнение, пересказывая подробности Таксистова падения, превращая заодно с другими возбудившимися камеру в маленькую джакузи, по которой беспорядочно толкались волны словесной суеты: – Вот скотина, сухарился, вот сволочь-тихушник…
Вихорь, видимо, и не обладал чуйкой – что приемлемо, что нет, что достойно, что – нет. Он при въезде в хату определился, что был кочегаром на поселке, к нам попал на раскрутку, по 105-й, убийство топором. Уверен был почему-то, что много не добавят, как время показало – слишком уж уверен. Так это или не так (про раскрутку) проверить на централе сразу сложно. Вот и не стали Амбалик с Санычем, тем более в своей временной ситуации (сегодня – здесь, завтра – там), ничего предпринимать, собирать информацию.
Вообще, наша хата, "спецлютый транзит" с централа на поселок – проходной двор особого режима. Как ни крути, сложно с ходу определить, что за человек: здесь может себя вести "на мля буду", а только на этап, и как говорится "до Батайска ворами, после Батайска поварами", заезжают на блатной мурене, а "после Батайского семафора – переобуваются на ходу". Оказалось, что ситуация с этим Вихорем, кочегаром-убийцей, именно такая.
