Александр ЧАНЦЕВ
[1] «Двойная жизнь» вышла пока только в Германии, но издатель обещает выпустить ее и в нашей стране, см.: «Вальдемар Вебер рассказал о „Двойной жизни”». — «Ex Lirbis», 2009, 18 июня.
[2] «Культурология. ХХ век. Энциклопедия». Т. 1. М., 2007, стр. 180. См. также: <http://www.aggregateria.com/b/benn.html>.
[3] Параллелей с Юнгером в жизни Бенна будет еще много, даже их немецкоязычные биографии объединены в одном обзоре с интересными наблюдениями, см. в рецензии Б. Хазанова: «Знамя», 2002, № 2.
[4] Слово, заметим, однокоренное с Doppel gдаnger, мистическим двойником человека.
[5] Статья о переводах Стриндберга в «The Nations» (6 июля 1912 г.) цит. по:
У н а м у н о М. д е. О трагическом чувстве жизни. Пер. с исп. Е. Гараджа. Киев, «Символ», 1996, стр. 246.
[6] Цит. по кн.: Л е в и н а с Э. О Морисе Бланшо. Пер. с фр. Е. Лапицкого. СПб., «Machina», 2009, стр. 24.
[7] Х а б е р м а с Ю. Философский дискурс о модерне. Пер. с нем. Е. Петренко. М., «Весь мир», 2008, стр. 151.
Синий — от Богородицы до порнографии
Я н Б а л е к а. Синий — цвет жизни и смерти. Метафизика цвета. Перевод с чешского
Инны Мочульской. М., «Искусство — XXI век», 2008, 408 стр., ил.
Бывают книги, интересные тем, что в них есть, а бывают — примечательные тем, чего в них нет. Так вот, книга чешского искусствоведа Яна Балеки обращает на себя внимание как тем, так и другим — при том, что нет в ней довольно многого. Прежде всего — ничего особенно метафизического.
В чешском оригинале книга называется существенно сдержаннее: «Синий: Цвет среди цветов». Ни тебе жизни и смерти, ни тем более метафизики, которыми щедро одарил книгу переводчик и которые, будучи включены в русский заголовок, с самого начала задают читательским ожиданиям повышенное напряжение.
Но книга — все-таки не о метафизике цвета. Она — о его культурной истории. О значениях, которыми человечество во все времена, от предысторического начала, наделяло цвета, и прежде всего — синий. Он тут действительно — «цвет среди цветов»: рассуждению об истории синего в книге предпосланы несколько небольших глав о других цветах — белом, черном, желтом, зеленом, красном и — особо — о пурпуре, который — не столько цвет, сколько гамма цветов от темно-красного до глубокого синего (вследствие чего и различаются пурпур красный и пурпур синий). Эти предварительные главы занимают первую часть книги, а вторая целиком посвящена синему.
Любопытного здесь чрезвычайно много — начиная хотя бы с того, что цвет, как выясняется, — понятие исторически да и культурно детерминированное; физика с физиологией — при всей их, казалось бы, властности — вытесняются здесь, как ни удивительно, на подчиненные позиции. Глаз видит, показывает Балека, то и так, на что и как его настраивает культура, то, для чего в ней отыскиваются имена и названия. Цветовые карты разных культур не совпадают — и мир для людей, к этим культурам принадлежащих, оказывается окрашенным по-разному. Специальной темой для размышления автор этого не делает, но разных сведений на сей счет сообщает изрядно. Так, ветхозаветные евреи знали цвет «аргаман», который мы теперь можем описать лишь сложной словесной конструкцией: киноварный «с небольшой примесью желтого»; видели в пурпуре синем — темном густом цвете, помещающемся «в спектре между красным, синим и фиолетовым» — «тэхэлет», «цвет неба», которое для нас вообще-то голубое. А «в языках исламских народов» вообще, оказывается, нет специальных слов для обозначения синего и зеленого цвета, что не мешает им, однако, наделять обильными до избыточности и противоречивости значениями и синий и зеленый, причем значения у каждого — свои.
В принципе, на собранном автором материале можно было бы построить очень любопытное исследование о механизмах наделения смыслом заведомо несмысловых явлений, о культурных закономерностях этого странного занятия. Тут стоило бы привлечь и данные о воздействии цвета на человеческую психику, полученные психологами (на свидетельства и опыт которых Балека не ссылается, правда, ни единого раза). Глядя на весь этот воистину роскошный материал, было бы интересно задаться вопросом о том, какими путями несмысловое вообще оказывается стимулом и организующим началом для смысла. Здесь можно выйти на масштабные антропологические обобщения.
Автор, к сожалению, на такую интеллектуальную авантюру не отваживается. Он вообще оберегает себя от возведения каких бы то ни было теоретических конструкций (которые брались бы объяснять, почему смысловая нагрузка цвета происходит так, а не иначе), от выявления внутреннего устройства этой символизации. Все, что он делает, — это вполне скрупулезно собирает сведения, относящиеся к культурной истории цвета, и организует их в главы. По уровню общего напряжения и теоретических задач повествование получается едва ли не на грани беллетристики; «метафизические» суждения здесь не выходят за рамки подобных утверждений: «...в самом человеке есть тайна синего, недоступная его разуму». Зато заодно с перипетиями исторической биографии синего цвета в повествование входит масса подробностей, часто не имеющих к цвету прямого отношения, но сопутствующих ему, так сказать, в общей массе жизни.
Мы узнаем, например, — речь об этом заходит в связи с цветовой символикой растений и заводит автора, по обыкновению, далеко, — что «античные гетеры использовали для повышения чувственности ароматный ладан и зелье, приготовленное из тимьяна, лавровых листьев, имбиря, корицы и особенно ценной мандрагоры обыкновенной (Mandragora common), а также из мандрагоры лекарственной (Mandragora officinalis), женьшеня, розмарина и любистока аптечного (Levisticum officinale)». Далее следует рассуждение об афродизиаках в представлении разных эпох европейской и мировой истории — и, дойдя до синих слив, об эротическом воздействии которых «так много говорилось в XVI веке, что их стали бесплатно подавать в качестве угощения в публичных домах», — обрывается: тут авторское внимание вновь перескакивает на синий цвет, «переосмысление» которого «в рыцарской любовной поэзии и церковной символике Богородицы, происходившее начиная с XIII века, привело к возникновению в XV веке общего представления, что синий цвет и любовь — неразделимы и что синий способен пробуждать любовь». В следующем абзаце, без перехода, начинаются уже древнеегипетские сюжеты. Автор рассказывает о «канонических цветах» египетского искусства, «предназначенных для написания определенных иероглифов, обозначения сцен и персонажей», — и опять-таки сообщает нам много любопытных подробностей: каким цветом изображали мужчин и каким — женщин; каким — пустыню и какими — море и Нил, — и к прежней линии повествования уже не возвращается.
Таким образом, в числе того, чего в книге нет, мы можем смело назвать и систематичность изложения. Автор «закольцовывает» повествование в микросюжеты, связанные между собой весьма нестрого и способные следовать друг за другом едва ли не в любом порядке.
Да, если всмотреться, написанную Балекой историю синего цвета можно в принципе увидеть как своего рода магнит, организующий вокруг себя историю человеческой культуры вообще. Только слово «организующий» в данном случае прозвучало бы слишком сильно: самое любопытное — то, что автору удается избежать соблазна выстроить эту историю в одну линию, предположить, стояло ли за ней какое-то направленное развитие и тем более — чем оно направлялось. Да, он отмечает перемены в значении синего цвета с движением исторического времени, появление у него новых смыслов, но не предпринимает никаких усилий для того, чтобы выявить в этих переменах их возможную внутреннюю логику.
На фоне «прогрессистского», «эволюционистского» наследия европейской мысли, ее страсти к теоретизированию в этой, так сказать, концептуальной аскезе можно усмотреть даже своего рода подвиг. Во всяком случае — определенную интеллектуальную деликатность, нежелание насиловать материал, заставляя его работать на собственные идеи. Доверие к материалу и читателю, которые ведь могут и сами договориться друг с другом. У них для этого достаточно смысловых ресурсов. Тем более что, при всей максимально нежесткой скрепленности отдельных элементов повествования друг с другом, текст получается предельно плотный: общих рассуждений здесь практически нет, разве что в начале и в конце, в качестве рамки.
А что касается (спроецированных на синее) жизни и смерти, о них в книге ведь и в самом деле говорится много интересного. На примере значений, приписывавшихся в разные времена синему цвету, даже при простом перечислении этих значений мы можем наблюдать их глубокую взаимопереплетенность, взаимопроникнутость того, что привычно воспринимать как противоположное и несовместимое — потребность этих начал друг в друге и невозможность, в конечном счете, провести между ними четкую границу.
