сел у воды и начал раскладывать цветы таким образом, чтобы их было легко донести до места, не повредив. Немного поразмыслив над последствиями того, если стражники проснутся как раз вовремя, чтобы увидеть его с большим букетом, он снял плащ и приготовился спрятать цветы в его складках.
В этот момент по поверхности воды скользнула какая-то тень, и Баако учуял запах ладана и гнили вместе взятых. Примитивный инстинкт самосохранения подсказал ему сохранять полную неподвижность, и он уже далеко не впервые возблагодарил цвет своей кожи, успешно помогавший ему прятаться ночью. Притаившегося в высокой траве, с течением реки и игрой лунного света на ее поверхности в качестве дополнительных отвлекающих факторов, его способен был бы засечь только самый зоркий глаз, да и то лишь в том случае, если б он двинулся. Даже естественный запах его тела был хорошо замаскирован: он так долго провел в столовой дома своей матери, что от него пахло в основном древесным дымом, а воздух вокруг деревни всегда был насыщен им в это ночное время. Не шевелясь, Баако попытался разглядеть, что же это там отбрасывает тень на поверхность воды.
Он, как и все представители его поколения, равно как и множества сменившихся до него, ни разу не видел никаких фейри. Однако его детство было наполнено историями о них, которые рассказывались как для того, чтобы отбить дурные привычки, так и чтобы просто напугать или развлечь. Не таскай еду из кладовой после наступления темноты, иначе фейри – ведь едят они только по ночам – унюхают ее, а вместе с ней и тебя. Не лги матери и отцу, иначе фейри отрежут тебе кончик языка. Не бросай домашние дела незаконченными, иначе фейри, которые терпеть не могут все незавершенное, могут закончить их за тебя, а после украдут тебя и сделают своим рабом, чтобы преподать тебе долгий и трудный урок касательно лени. Не делай того, не делай этого… Если верить его матери и отцу, фейри тратят столько времени на исправление непослушных детей, что просто удивительно, как у них хватает его на что-то еще.
С возрастом Баако начал сомневаться в том, что фейри вообще могли когда-то существовать, хотя даже самые скептически настроенные и смелые из деревенской молодежи воздерживались от того, чтобы заходить в грибные кольца или подниматься на старые курганы, под которыми, как говорили, спят фейри. Но благодаря подобным историям все прекрасно знали, как, по слухам, выглядят фейри, с их расположенными по бокам от головы глазами и отсутствием выступающих ушей.
Голова у этого была совершенно лысой, но украшена замысловатыми татуировками с изображениями каких-то перекошенных лиц. Воин фейри был так близко, что Баако мог разглядеть мельчайшие детали этих татуировок при свете луны, причем какое-то колдовство оживляло эти лица, так что глаза у них бегали в глазницах, а рты открывались и закрывались. У темнеющей неподалеку ивы фейри остановился, держа в руках длинный черный лук, стрела которого с каменным наконечником была наложена на тетиву. И он был не один. Сняв руку с тетивы лука, лысый подал какой-то знак пальцами, после чего мимо проскользнули еще два фейри, направляясь к мосту. Рядом с ними бежала пара сгорбленных фигур с бесформенными черепами, и о них Баако тоже слышал, поскольку такими издавна было принято пугать непослушных детей – хобгоблины, собиратели человеческих костей.
Баако знал, что надо предупредить деревню. Если он достаточно громко заорет, то, может, и выйдет разбудить дремлющих стражников и даже быть услышанным кем-нибудь за стенами, кто выйдет из дома подышать воздухом. Но с этим были связаны сразу две проблемы. Во-первых, Баако был так напуган, что не был уверен, что сможет найти в себе силы на нечто большее, чем сдавленное карканье; а во-вторых, стоило бы ему только пикнуть, как фейри сразу же набросились бы на него. Оставалось только молчать и остаться в живых, но только пожертвовав всеми и всем, что он любил, – или же подать голос и тем самым пожертвовать собой.
После недолгих колебаний Баако сделал свой выбор. Дождался, пока лысый фейри не отойдет на некоторое расстояние, прежде чем сменить позу, дабы ослабить давление на легкие и сделать вдох, необходимый для того, чтобы крикнуть через реку. Он сделал этот вдох, но прежде чем успел выпустить воздух из легких, услышал единственную музыкальную ноту, прозвучавшую резко и визгливо. Лысый фейри неподалеку остановился как вкопанный: одно из лиц, вытатуированных у него на затылке, что-то предупреждающе выкрикнуло, уставившись прямо на Баако. Фейри крутнулся на пятках и тем же движением выпустил стрелу, но скользкий берег подвел его – стрела на дюйм разминулась с целью, вонзившись рядом с левой ногой Баако. Когда фейри выдернул из колчана еще одну стрелу, юноша воспользовался случаем.
– Фе…
Шепот, едва различимый… Остальное заглушила ледяная ладонь, прижавшаяся ему ко рту, и сильная рука, обхватившая его сзади.
– Тише, дитя мое, – произнес женский голос, и Баако никогда еще не слышал такого ужасного голоса, поскольку тот нес в себе эхо каждого последнего крика умирающих с тех самых пор, как в мире появились люди. Лицо и шею ему обдало холодом, который быстро распространялся по плечам и груди, смыкаясь на своей добыче.
– Закрой глаза, – приказала женщина. – Не смотри на меня.
Веки у Баако опустились, повинуясь как ее воле, так и его собственной.
«Ничего у меня не вышло, – промелькнуло у него в голове. – Когда это было так нужно, ничего у меня не вышло!»
Женщина, словно прочитав его мысли, отозвалась:
– Да, дитя мое, именно так. – И тут яростное, холодное жжение охватило сердце Баако, замедляя его биение и погружая юношу в беспамятство.
Которое было почти что благословенным.
XLI
UHT (староангл.)
Время прямо перед самым рассветом
Меч Табаси был у него в руке, да только что толку… Вокруг него собрались вооруженные мужчины и женщины, готовые действовать, хотя все продолжали смотреть на гору, вершина которой напоминала острую насечку в небе. Одна из женщин подошла к Церере и Леснику – лицо у нее исказилось от горя, перед ее платья был испачкан кровью, но кровь была не ее собственная.
– Это все из-за вас… – произнесла она. – Это вы натравили на нас фейри! Это за вами они сюда заявились, и теперь мы должны хоронить наших мертвых из-за вас!
Лесник ничего не ответил. Он был слишком мудр и слишком преисполнен жалости, чтобы отвечать. Это пришлось сделать Табаси, который и сам переживал свою потерю.
– Нет, Рехема, – сказал он. –
