Прошло около двух недель с начала наступления. За это время был освобожден почти весь юг Польши, включая Восточную Силезию, часть которой являлась германской территорией. Летать на задания с Хотель-Червоны стало далековато. Поэтому 25 января полк перелетел на новый аэродром Накло, находившийся в нескольких десятках километров от Ченстохова. В нашей эскадрилье я летел последним – подбирал машины, которые не смогли вылететь с основным составом из-за неисправности.
С собой взял уже немолодого летчика Свиридова. Летать ему самостоятельно командир полка не доверял, так как не был уверен, что тот справится с задачей. Зная, что лететь будем на исходе дня без выполнения боевой задачи, посадил к Феде в заднюю кабину свою подругу из 2-й эскадрильи Полину Ширяеву, еще не убывшую на новую точку. Посадил ее, чтобы не мытарилась в дороге, как обычно бывало в таких случаях. Кроме того, хотел дать ей возможность хоть раз слетать на боевом самолете, который она обслуживала более двух лет. Шли мы на бреющем. Для большего впечатления от полета я временами делал крутые горки и пологие пикирования, при которых Федя сообщал: «Не надо, Полина боится и просит так не делать».
Паша, так в эскадрилье звали Павла Свиридова, весь полет хорошо держался в строю, но при подлете к аэродрому базирования, непонятно почему, стал отставать и уже перед самым кругом вдруг пошел на снижение и сел на фюзеляж. «Что случилось?» – спрашиваю его. «Мотор стал греться и перестал тянуть», – слышу в ответ. «Как сел?» – «Нормально». Надо же, все было хорошо, и тут, на` тебе, в какой-то паре минут лета плюхнулся рядом с домом. На стоянке в нескольких десятках метров, вижу, стоят Пстыго и Перепелица, старший инженер полка, который за что-то недолюбливал меня.
Подошел к ним, доложил Пстыго о прилете и посадке Свиридова в поле. Как только они услышали о вынужденной посадке, на лицах у них появились кислые гримасы. И все бы для меня обошлось, если бы не увидел товарищ П. Полину, вслед за Федей вылезавшую из кабины. Смотрю, уставился на нее круглыми глазами. Она стоит у машины. Мнется. Наливаясь краской, Перепелица грубо спрашивает: «А это еще что? Как она здесь оказалась?» – «Как видите, привез с собой, попросилась, я и посадил». – «Этого еще не хватало! Вместо того чтобы нормально привезти Свиридова, он больше занимался мотористкой! Вы видите, товарищ командир, до чего дошли у нас летчики: без всякого разрешения стали сажать в кабину кого вздумается. Мало того, что сами могли убиться, так еще и девушку подвергли риску. Было же у нас такое. Помните, Лазарев, капитана Юдина, который разбился в Чапаевске со своей мотористкой? Если не вы, то я сам наложу на него взыскание за такой проступок». Ну ты, товарищ П., и разошелся, подумал я. Неужели Свиридов сел в поле из-за того, что со мной в задней кабине летела Полина? Возили же мы ранее по два-три человека, а раз мне довелось везти и четырех, да еще и винт с втулкой и ничего. Никто даже словом не обмолвился, хотя об этом знал и Перепелица. Пстыго молча слушал инженера и продолжал смотреть на Полину. Как только тот закончил, подозвал ее поближе и спросил: «Ширяева, как долетели?» – «Отлично, товарищ командир», – без доли смущения выпалила Полина. «Ну, раз отлично, надо и поработать. Марш на кухню чистить картошку. А вам, Лазарев, за самовольный привоз моториста семь суток домашнего с удержанием 50 % денежного содержания». Я чуть не выпалил, что денег и так почти не получаю.
Их чуть ли не полностью высчитывают у меня: трехмесячная подписка на заем, вычет за поломку хвоста, партвзносы. Да и можно ли винить за самовольный привоз? Ведь старшим там, откуда вылетал, фактически был я. Ладно! Сорвали на мне зло за посадку Свиридова. Обидно было получить наказание, в общем-то, ни за что. Этот арест был единственным за всю мою службу в армии. Был он, конечно, условным. Отсиживать его не пришлось – шла боевая работа, а вот вычет денег был реальным. Особенно остро я это почувствовал после войны, когда в них была большая надобность.
В Накло нас, летчиков, разместили в частных домах поляков. За время службы я совсем отвык от жизни на частных квартирах вместе с гражданскими жителями. Поляки относились к нам неплохо. Русского они, как и мы польского, не знали. Объяснялись в основном с помощью жестов и таких слов, как «цап-царап», «капут» и т. п. Их интересовали вопросы, связанные с жизнью в нашей стране: что такое колхозы, как мы относимся к женам. Ничего путного мы им, конечно, сказать не могли – не было среди нас ни колхозников, ни женатых. Большое впечатление на них произвела наша боевая техника. Хозяин дома часто говорил: «Ох, пане! Як же бардзо много ваших танков днем и ночью шло. У немца стилько ни било». Особенно я не мог понять хозяйку. Она очень быстро говорила, и из сплошного пшиканья ни я, ни товарищи не могли понять, что она хотела спросить. На этом аэродроме я пробыл всего несколько дней. Из-за нелетной погоды не выполнил ни одного боевого вылета.
Вскоре Пстыго отправил меня и Пятикопа на аэродром Дзиковец, чтобы перегнать два штурмовика после ремонтно-восстановительных работ. В Дзиковец нас на По-2 отвез Коля Коган. После посадки стало ясно, что взлетать отсюда будет очень сложно. На поле толстым слоем лежит снег. Высота покрова достигает 60 сантиметров. Колеса не лыжи, стоявшие на тихоходе По-2. Они утопают в снегу выше ступиц. К тому же длина разбега «горбатого» намного больше. Кроме меня с Пятикопом да троих технарей, никого нет. Это еще больше осложняло задачу. Решил обратиться за помощью к полякам. Местный солтыс, по-нашему староста, пошел навстречу. Собрал людей столько, сколько смог, и сумел к установленному сроку простыми лопатами полностью очистить от снега полосу длиной около полукилометра и шириной метров 20–25. Облет самолета, положенный после проведения ремонта, учитывая размеры площадки, пришлось отложить.
Поблагодарив поляков за работу и проинструктировав Сашу, как надо взлетать с такой площадки, первым пошел на взлет. Сделав над площадкой круг и убедившись, что матчасть работает нормально, пошли на маршрут. Погода была отвратительной – стояла низкая облачность, временами появлялась изморозь, видимость в пределах километра. Правда, на подходе к Накло она немного улучшилась, но настроения это мне не добавило. Через несколько минут после взлета на стекле фонаря стал образовываться налет масла, выбиваемого через уплотнение втулки винта. Постепенно его слой увеличивался, и к моменту посадки через стекло абсолютно ничего не просматривалось. В течение всего полета меня не покидало предчувствие чего-то нехорошего. Временами оно проходило, но затем снова и снова возвращалось. На подходе к аэродрому неприятная хандра пропала. Несколько раз запрашиваю по рации разрешение на посадку. Земля молчит. Так и есть, утешаю себя, ведь о нашем вылете я никому не сообщал. Значит, нас не ждут и не готовятся к встрече.
Просматриваю летное поле, стоянки машин. Их нет. Там, где должны быть люди, не видно ни души. Что бы это могло означать? Скорее всего, пока мы несколько дней отсутствовали, полк перелетел на другой аэродром, а куда – неизвестно. Что делать – садиться здесь или лететь, а куда? Не возвращаться же обратно, да и топлива не хватит. На размышление времени нет. Поджимает топливо. Придется садиться. Снижаюсь, просматриваю посадочную полосу, прикидываю место приземления. На полосе мокрый лед. На нем большие лужи воды. Пытаюсь определить направление ветра.
Не вижу ни одной обычной зацепки: кусты и деревья стоят спокойно, ветки не колышутся, в деревне ни одного дымка. В данном случае даже при очень слабом ветре имеет значение, как сесть – с попутным ветерком или со встречным. Даже при отличном расчете тормоза на пробеге практически не будут держать. Сажусь в направлении обычной разбивки старта. Пробую тормозить, но, как и ожидал, они не держат. Машину при этом сильно бросает из стороны в сторону. На всякий случай выключаю двигатель и молю бога, чтобы не произошло какой-нибудь неприятности. Но он не смилостивился, посчитав, видимо, меня грешником. Одновременно проклинаю техника, заверившего, что самолет подготовлен отлично.
Долететь-то долетел, а вот чем закончится пробег, еще неизвестно. При ограниченном обзоре через боковую форточку внимательно слежу за движением машины, сплошь обдаваемую брызгами воды. Быстро приближается конец полосы. Самолет вот-вот должен остановиться. До полной остановки остаются какие-то метры, но их не хватает. Совсем неожиданно перед самолетом появляется канава, идущая поперек летного поля. Глубина ее чуть больше метра, а ширина – не менее трех. Раздается резкий хрустящий удар, и нос, едва перевалив канаву, застывает, а сама машина ложится на фюзеляж. Да, не пронесло. Плохие предчувствия меня не обманули.
Самолет поломан. А как там Саша? Немедленно передаю: «После посадки сразу же выключи двигатель, тормоза не держат». Однако мое предупреждение не помогло. Его «ил», как и мой, проскочив на полтора десятка метров канаву, безжизненно лег на живот. Откуда она здесь появилась, мы не знали. Вероятнее всего, до оттепели она была засыпана снегом и утрамбована. Видимо, аэродромщики посчитали, что она находится в конце полосы, практически за ее пределами, и поэтому никакой опасности не представляет.
