Литоринового моря. Там, на севере, у Сосновки, еще ничего, но здесь, на юге, у самого залива? Не бывает. Ёксель поймал себя на остром желании заорать, но, пока оглядывался, не напугает ли этим кого, желание как-то поутихло. Тем более, что опыт странного, как ни крути, уже был. Ладно. Вдохнул-выдохнул, пошел. Поднялся на самый верх, кусты расступились, и тут Ёксель всё-таки заорал. Потому что с неожиданного холма открывался неожиданный вид: пристани, красный паром, рыночная площадь, церковь красного кирпича, построенная на скале. Дереализация, вспомнил он слово, это то, что я сейчас чувствую. Город, такой близкий и знакомый, но совершенно недоступный в сломавшемся мире, лежал перед ним, как будто и не расставались. Внизу, на рынке, торговали красной смородиной. Катер до Свеаборга отходил от пристани. На освещенной закатным солнцем скале едва различимые финны что-то ели. Как во сне, когда обнаруживаешь себя в Хельсинки в пижаме, без единого евро в кармане и без паспорта, и потом ломаешь голову, как теперь добираться обратно в Питер, пока не сообразишь, что пижама как бы намекает, и не проснёшься.
– К черту подробности, – вслух сказал себе Ёксель, – отсюда до бабулечки полчаса ходу. Что тут думать, прыгать надо.
Думать о таком прыжке заранее было бессмысленно: всё равно доехать Ёксель успевал бы сильно потом, когда бабушка давно была бы уже в больнице, и еще пришлось бы доказывать свое право ее навестить. Но сейчас – сейчас она точно была еще дома, спасибо ватцапу, Ёксель знал это точно. Значит, что бы это ни был за бред, он случился ровно когда надо. Ёксель вдохнул, выдохнул и понёсся вниз с холма, потом налево по эспланаде, и дальше, в Камппи, бабушкина квартира совсем недалеко от синагоги, да и вообще тут всё близко, метро не понадобится, главное, не проснуться.
Уже на подходе к Камппи вспомнил, что с собой ничего – ни ключа от бабушкиной квартиры и подъезда, ни денег; документов полно, но все не те: паспорт без визы, дурацкие медицинские справки. И нелепый трамвайчик с пуговицами. Хотел же бабушке чаги привезти и еще всяких травок. Ну да ладно, звонок работает, Анни откроет, а деньги – вообще ерунда. Бежал, пока совсем не запыхался, перешел на шаг, миновал художественный магазин, буквально зажмурясь; прошел мимо синагоги, нырнул во двор, позвонил в домофон.
– Анни, это я, маргаритин внук, – сказал по-английски. В Хельсинки все так или иначе английский понимают, а бабушкины способности к финскому в Ёкселе так и не проснулись, даже жалко. – Приехал вот.
– Ой, как хорошо! – восхитился с той стороны звенящий голосок бабушкиной помощницы, – она только о тебе и говорит! Только она говорила, ты еще не скоро приедешь. Заходи.
Поднялся на третий этаж все еще с ощущением странного сна, а в бабушкиной прихожей будто разом из него выпал. Прихожая была такая знакомая и вещественная, с этой вешалкой, сделанной из очень старой выбеленной морем доски, что оставаться во сне было уже совсем невозможно.
Бабушка лежала в своей спальне такая маленькая и бледная, что у Ёкселя заныло в животе. Впрочем, она что-то листала в телефоне.
– Малыш! – воскликнула она надтреснутым голосом, – а я-то тебе справку отправляю, чтобы тебя впустили, а ты уже здесь? Это каким же, интересно, образом?
– Понятия не имею, – признался Ёксель, – телепортация, наверное. Я вот тебе принёс, – он протянул бабушке коробку с пуговицами, вдруг вспомнив все ее банки из-под датского печенья, где чего только не было. Для этого и собирал?! Запоздало сообразил, что пуговицы подобраны прямо на земле, ни разу не помыты, мало ли какая на них могла быть грязь, бабулечке, наверное, это всё совершенно не полезно – но поздно, бабушка уже зарылась в коробку и даже как-то порозовела. Поёрзала на постели, вытащила из-под спины одну из подушек, положила на колени и принялась раскладывать пуговицы по подушке.
– Ну, малыш, ты даёшь! Идеальный набор, совершенно прекрасный. Как ты додумался? Вроде никогда в пуговицы не играл. Не ожидала от мальчишки. Нет, ну ты посмотри! Чудеса какие.
Анни встревоженно сунула курносый нос в щель двери, да так и застряла там, восхищённо глядя на бабушкин энтузиазм. А бабушка между тем села на кровати поудобнее, и теперь раскладывала пуговицы по ранжиру, и Ёксель незаметно для себя увлёкся, хотел ведь присмотреться к бабуле, фиг знает, увидимся ли еще, а вместо этого смотрел на пуговицы, явно выстраивающиеся по своим функциям. Не находил себе места только викинг с волчьей головой, среди всего этого королевского бала смотревшийся, как седьмой самурай, как дикий ронин из фильма про Ци Цзигуана, как, собственно, викинг при дворе.
– Так и есть, одна лишняя! – обрадованно сообщила бабушка, – угадаешь, какая? – она так лукаво глянула на внука, что он совершенно забыл, по какому поводу, собственно, сюда телепортировался и азартно ткнул в викинга, как в детстве, когда бабушка занимала его играми, или позже, когда она уже перебралась в Хельсинки окончательно, и он наезжал к ней поболтать. Вся семья разбежалась по миру, но никто не разбежался удачнее бабушки. С ней всегда было легче всего, она принимала все его дурацкие детские идеи, и как раз она и оказалась практически под боком, если бы мир не сломался.
– Умничка! – воскликнула бабуля, – потому что она для тебя. Annie, tuo minulle neula ja lanka!
– Чего? – переспросил Ёксель.
– Пришью её к тебе. А то ты домой не вернёшься, знаю я тебя. Я так думаю, пуговички тебя ко мне и привели.
И подумал бы Ёксель, что бабушка уже того, но не подумал. Бабушка всегда хорошо отличала реальное от воображаемого, и никогда не руководствовалась общепринятым. С чего бы ей сейчас ошибаться. Приходится признавать, что и впрямь пуговицы заманили его в неведомые дебри и вывели из них прямо туда, откуда так легко дойти до бабушки, к чему отрицать очевидное.
Бабушка, меж тем, крепко ухватила Ёкселя за майку, пересадила его на свою кровать, взяла у Анни иголку и быстро пришила пуговицу с волчьей головой прямо к майке.
– Выглядит немножко нелепо, – пожала плечами она, – но что уж поделаешь, если ты не надел ничего более подходящего. Annie, tee meille juustovoileipiä!
Анни, кажется, очень удивилась, но моментально убежала на кухню.
– Это ты чего у нее попросила?
– Эх ты, выучил бы финский, горя бы не знал, – засмеялась бабушка, – бутербродов. Ты голодный, наверное, да и я что-то проголодалась. Поужинаем, да и пойдёшь.
– Ты меня выгоняешь?! – почти обиделся Ёксель.
– Детка, чудеса – не навсегда! Я не жадная.
Глядя, как бабушка азартно уплетает бутерброды, Ёксель пожалел, что чудеса не навсегда. Полгода бабушка жаловалась в ватсапе на отсутствие аппетита. И тут на тебе! Анни, кажется, тоже поражалась из-за двери.
– Еще приходи, –
