– У Падуба в «Гибели богов» есть кусок, где он описывает, как бог Тор спрятался в огромной пещере, а пещера потом оказалась мизинцем великанской перчатки. Это был тот великан, что обманом заставил Тора пробовать выпить море.
– А ещё был Генри Джеймс, который писал о Бальзаке: мол, тот проник в общественное сознание, как пальцы в перчатку.
– Это типичный фаллический образ.
– Разумеется. Как, впрочем, и все другие, в той или иной мере. Если вдуматься хорошенько. За исключением, пожалуй, образа Бланш Перстчетт.
– Актиния, между прочим, начинает вбираться в себя. Ей не по душе, что я её трогаю.
Актиния сделалась похожа на большой резиновый пуп, из которого торчали, медленно втягиваемые внутрь, два или три телесных усика. Еще несколько мгновений, и она обратилась в нечто совсем скрытное: пухлый холмик плоти, тёмно-кровяного цвета, с укромным, стиснутым отверстием посередине.
– Я прочёл эссе Леоноры Стерн про Грот Венеры и Бесплодную пустошь… – Роланд слегка замялся.
Мод хотела высказать своё отношение к работе Леоноры, принялась подыскивать слова, чуть было не сказала: «Эта работа проникает в глубь проблемы», потом, убоявшись, нет ли тут фаллического подтекста, выразилась скромнее:
– Это очень глубокая работа.
– Глубокая-то она глубокая… Но… Она меня повергла в смятение.
– По мысли Леоноры, это так и должно действовать. На мужчин.
– Нет, дело не в том, что я мужчина. Просто… Попробую объяснить… У вас никогда не бывает ощущения, что наши метафоры пожирают наш мир? Я согласен: от всего ко всему на свете сознание прокладывает связи – беспрестанно, – потому-то и изучают люди литературу – я, во всяком случае, потому изучаю… эти связи возникают бесконечно и так же бесконечно нас волнуют, – и в то же время в них чудится какая-то власть, возникает соблазн поверить, будто благодаря метафорам мы получаем ключи к истинной природе вещей. Я хочу сказать, все эти перчатки, о которых мы толковали минуту назад, играя в нашу профессиональную игру, ловя всё подряд на крючок метафоры: средневековые перчатки, перчатки великанов, Бланш Перстчетт, перчатки Бальзака, яичники перчаткообразной актинии, – всё это теряет объём, уваривается, как повидло – на дне остаются одни проявления человеческой сексуальности. А Леонора Стерн, та вообще заставляет всю земную поверхность восприниматься как женское тело; весь человеческий язык – во всём его многообразии – сводится к женскому языку. Вся растительность, по Леоноре Стерн – исключительно лобковая…
Мод рассмеялась, сухо. Роланд продолжал:
– И добро бы мы приобретали какую-то особую сокровенную силу оттого, что во всём узрели человеческую сексуальность! На самом деле это не сила, а бессилие!
– То есть импотенция, – оживилась Мод.
– Этого слова я избегал сознательно, оно опять-таки всё переводит не в ту плоскость! Мы воображаем себя всезнающими. А в действительности – открыли способ самогипноза, придумали магию и сами же ею обольщаемся, наподобие примитивных народов. Если вдуматься – это разновидность детского извращённого полиморфизма – считать, что всё связано с нами. Мы оказываемся запертыми в себе – и уже не можем видеть мир подлинный. И в результате начинаем всё подряд стричь под гребёнку одной-единственной метафоры…
– Похоже, Леонора вас рассердила не на шутку.
– Она очень талантливый учёный. Но мне претит видеть мир её глазами. И не потому, что она женщина, а я мужчина. Просто мир гораздо больше – и шире!
Мод, немного поразмыслив, ответила:
– Наверное, в каждую эпоху существуют какие-то истины, против которых человеку данной эпохи спорить бессмысленно, нравятся они ему или нет. И пусть даже неизвестно, будут ли их считать за истину в будущих веках. Мы, хотим того или нет, живём под сенью фрейдовских открытий, фрейдовских истин. Конечно, нам пришлось их слегка развить и уточнить. Однако это не даёт нам права воображать, будто учение Фрейда о природе человека ошибочно. В каких-то деталях он мог ошибаться, но глобально…
Роланд хотел спросить: и вас устраивает такое положение вещей?.. – Хотя, наверное, устраивает. Ведь её работы написаны в психоаналитическом ключе, во всяком случае, та статья о лиминальной поэзии и клаустрофобии. Вместо этого он промолвил:
– Интересней было бы вообразить другое – хоть это и нелегко – попробовать увидеть мир глазами людей других эпох. Таким, каким его видел Падуб, когда стоял вот на этом, допустим, валуне. Его занимала морская анемона. Его занимало происхождение жизни. И причина, по которой мы вброшены в мир.
– Падуб и его современники ценили себя. Прежде, до них, считалось, что Бог ценит своих созданий. А потом они решили, что Бога нет и что в природе правят одни слепые силы. И вот они стали пуще всего ценить и любить себя, и потворствовать собственной натуре…
– А мы ей не потворствуем?
– В какой-то момент их самопочитание привело… примерно к тому же, что беспокоит вас сейчас. К ужасному, чрезмерному упрощению взгляда на жизнь. Скажем, совесть, или чувство вины стало казаться ненужным. – Мод закрыла «Великого Чревовещателя», и с валуна, на котором полулежала, гибко потянулась вперёд, протянула руку: – Ну что, поедем дальше?..
– Куда? Чего мы хотим найти?
– Нужно пытаться отыскать какие-то факты, переклички образов. Я предлагаю отправиться в Уитби, где была куплена брошь из чёрного янтаря.
Дорогая моя Эллен.
Я нашёл немало любопытного в Уитби, процветающей рыбацкой деревне – впрочем, издавна носящей гордое званье города – в устьи реки Эск; Уитби весь устроен под-уклон и своими живописными переулками и дворами, будто бы наступающими друг дружке на пятки, спускается к воде по каменистым террасам, словно по ступеням, – но с самой верхней ступени мнится, что море где-то вверху – и верно, оно, с подвешенною к нему гаванью и развалинами аббатства, брезжит над подвижным сонмищем мачт и дымящих домовых труб, – и не море оно на самом деле, а Германский Океан.
Прошлое здесь вокруг повсюду, о нём возвещают древние захороненья, и ямины, где предположительно свершали свои жертвоприношенья доисторические бритты, о нём говорят и более поздние следы римского владычества и, наконец, памятники первых времён христианизации под знаменем Св. Хильды; замечу, что в те достопамятные поры город звался Стреоншалх, и, следственно, Синод, который мы по трудам наших историков знаем как Уитбийский Синод 644 г. – был конечно же Стреоншалхским Синодом. Я предавался раздумьям обо всём этом на обломках аббатства, под крики чаек; видел я и явленья более тёмной старины – могильники на топкой низине, или, как их здесь называют, бугорчики, и неведомые постройки, возможно друидические, такие как Брайдстоунз, который состоит из полукруглого ряда огромных стоячих камней у местечка Слайтс, и говорят, что этот полукруг – сохранившаяся часть сооруженья, подобного Стоунхенджу. Древние, давно исчезнувшие народы вдруг вновь воскресают в воображении, благодаря каким-то подробностям и находкам. Таковою находкой можно почитать серьгу из чёрного янтаря, отрытую в здешних местах из земли, вкупе с челюстной костью скелета, к которой серьга притиснута; или большое число разных крупных бусин чёрного янтаря, срезанных разными гранями – также откопанных из могилы вместе с её обитателем, что при захоронении помещен был в землю с коленами подтянутыми к подбородку.
Существует преданье, объясняющее происхождение стоящих на топкой низине камней и увлекающее моё воображение. Из предания можно заключить, что древние боги в сравнительно ещё недавние времена были живы. У городка Уитби имелся свой собственный местный великан – некий грозный Вейде, который со своею жёнушкой-великаншей Белл любили швыряться валунами. Вейде и Белл в чём-то схожи с великанами Хримтурсами, что воздвигли стену Асгарда, или с Волшебницей Мелюзиной, возводившей замки для неблагодарных людей; именно великанской чете Вейде и Белл молва приписывает строительство римской дороги из Уитби по этой низменности к восхитительному городу Пикерингу. Эта дорога, самая обычная, сделана из камней на подушке гравия или дроблёного песчаника, добытого тут же на низине. В здешних краях она именуется Коровьей дорогой Вейде, или просто Коровьей дорогой. Я намереваюсь совершить по ней прогулку. Считается, что Вейде построил её для удобства Белл, которая держала на отдалённом пастбище исполинскую корову и имела обыкновение ходить туда с подойником. Одно из рёбер этого чудовищного жвачного животного как-то было выставлено на обозренье в Мальгрейвском замке, что в Пикеринге, – и на деле оказалось челюстью кита. Холмы-бугорчики из камней, согласно поверью, образовались оттого, что хозяйственная Белл носила валуны в своём переднике и у передника развязывались порою тесёмки. Чарлтон полагает, что Вейде – всего лишь навсего разновидность имени древнего германского бога Водана. Во всяком случае, другому богу, могучему Тору, здесь явно поклонялись во времена саксов, – иначе отчего бы деревенька в верховье ручья Истроу звалась Тордиса? В человеческом воображении жизнь былая примешивается к позднейшим представлениям, и из многообразных составляющих складываются новые сущности – пожалуй, так же, как работает воображение поэта. Кит, замок в Пикеринге, старый бог-громовник Тор, могилы древних вождей бриттов и саксонцев, твёрдая поступь римских захватчиков, – всё это пересоставилось в образ местного великана и его супруги – подобно тому как камни Римской дороги идут на сухую кладку каменных стен вокруг выпасов, к вящей досаде археологов и во сохранение поголовья наших овец. Или взять гигантский валун на Слайтсовой низине, якобы нечаянно брошенный великанским ребёнком нашей четы в мать и защербившийся об её исполинский железный корсет, – этот валун раздробили на починку дороги, по которой шагаю я, собственными ногами!..
