Я посетил местный янтарный промысел, находящийся в расцвете и дающий высокие образцы этой тонкой работы. Я послал тебе одну вещицу – с маленьким стихотворением, и конечно же, с неизменной любовью. Я знаю, что тебе нравятся искусные изделия человеческих рук, и тебя бы наверняка восхитили здешние занимательные ремёсла – из чего только не рождаются украшения! – древние существа-аммониты, например, обретают новую жизнь, обращаясь в отшлифованные броши. Мне также показалось занимательным, как ископаемые останки преобразуются мастером в изящные вещи – вот гладко отшлифованная столешница из цельного куска окаменелости, – если приглядеться, то увидишь сплетенья невообразимо древних, Бог весть когда опочивших улиткоподобных существ, или перистые листья окаменелых доисторических цикадовых, – и все они настолько же отчётливо сохранились, как те цветки и листья папоротника, что населяют твой молитвенник, засушенные меж его страниц. Если есть на свете какой-то предмет, моя дорогая Эллен, который меня влечёт, я имею в виду, увлекает меня как писателя, то это нескончаемая работа времени над жизнью и формой вещей давным-давно умерших, но не исчезнувших. Я желал бы написать, создать нечто настолько совершенное по исполнению, что и долгое, долгое время спустя о нём думали бы, и смотрели б на него, как мы, смотрим на этих в камне запечатленных созданий. Хоть мне и сдаётся, что век людей на земле не столь будет долог, как век прежних её обитателей.
Янтарь тоже ведь был когда-то живым. «Некоторые учёные умы полагали, что янтарь может быть отвердевшею либо нефтью, либо минеральной смолой – но теперь большинством признаётся его древесное происхожденье – ибо находят его в виде сжатого, длинного и сравнительно узкого тела – по внешней поверхности такое янтарное тело имеет продольные бороздки, подобные волокнам древесины; поперечный разлом его раковист и блестит тем же блеском, что древесная смола, и к тому же обнаруживает множество заключённых друг в друга, всё меньших и меньших овалов – то есть годовые кольца». Привожу это описание из труда доктора Янга, но я видел и сам, в помещениях промысла, подобные необработанные продолговатые куски янтаря, и держал их в руках, и был тронут следами времени, как оно длило, расширяло свой медленный бег в этих кольцах. В некоторых случаях тело янтаря загрязнилось избытком кремнистого вещества – встретив подобную кремнистую жилку или изъян, янтарных дел мастер, вырезывающий розу, или змея, или дружеское пожатье двух рук, нередко бывает вынужден снять заготовку с работы. Я наблюдал за трудом здешних искусных резчиков – у каждого из них есть любимая область в сём искусстве – один резчик может передать на отделку брошь другому, если тот, скажем, знаменит той особой резьбой, которая более всего под стать вот этому камню – или ещё один мастер возьмёт вещь в золотую оправу, или приладит к янтарю другой матерьял, слоновую или простую кость, также тонкой резьбы.
Как ты легко можешь себе представить, благодаря всем этим новым впечатленьям и открытиям, моя поэзия пустила всевозможные ростки. Говоря о ростках, моя дорогая, я разумею известные строки Генри Воэна:
Сквозь платье плоти я светло ужален был
Стрелами вечности и к ней ростки пустил.
(Стрелы вечности, светлые, как искры, сыплющиеся из-под кремня… прорастание в человеке семян света – удивительный образ; не могла бы ты переправить сюда ко мне томик «Silex scintillans» [123], ибо с тех пор, как я начал работать над здешними каменными породами, я много думал о поэзии Воэна и о ключевой каменной метафоре его книги? Когда ты получишь эту гагатовую брошь, то, пожалуйста, погладь её сильно несколько раз, и ты увидишь, как она своим электричеством станет притягивать волосы и кусочки бумаги – в ней живёт некая потаённая волшебная сила; неспроста янтарь издавна использовался в чародействе и белой магии, и даже в древней медицине. Как видишь, перо моё самовольно перепрыгивает с предмета на предмет, оттого что мой ум переполнен – сейчас, например, в нём брезжит новое стихотворение о том, как во время раскопок древнего артезианского колодца вдруг находят, одетый кремнезёмом, древесный побег, с помощью которого впервые отыскали здесь воду – о таких случаях я вычитал у Лайеля в его «Основах геологии».)
Отпиши мне подробно о твоём житье – здоровье, заботах по хозяйству, о книгах, которые ты читаешь…
Твой любящий муж
Рандольф.
Мод и Роланд прогулялись по Уитбийской гавани и начали обход узких улочек, разбегавшихся от неё круто вверх, с переулками, то и дело нырявшими вниз. На месте оживления и благополучия, отмеченного Рандольфом Падубом, они встречали общие признаки безработицы и запустения. В гавани стояло всего лишь несколько судёнышек, да и те с задраенными люками – похоже, на вечном приколе; не слышалось ни стука корабельных моторов, ни хлопанья парусов на ветру. Был почему-то запах угольного дыма, но у наших путешественников он вызывал лишь мысли о неустроенности.
Зато витрины магазинов и лавочек имели вид старинный и романтический. Окошко торговца рыбой украшено было разинутыми акульими челюстями и чудовищно огромными рыбьими скелетами; кондитерщик выставлял на обозрение старинные жестяные коробки из-под сластей и беспорядочные груды разноцветных геометрических сахарных тел – кубиков, шариков, таблеток. Среди ювелирных лавочек было несколько специально занимающихся янтарём. Мод с Роландом остановились перед одной из них, под вывеской «Хоббс и Белл, поставщики украшений из янтаря». Двухэтажное зданьице было высоким и узким, витрина напоминала поставленный на ребро открытый ларец, в котором, свешиваясь гирляндами, помещались несметные бусы и ожерелья из чёрного, сверкающего янтаря, некоторые с медальонами, некоторые без, у одних бусины огранены прихотливо, у других обточены в простые лоснящиеся шарики. Внизу витрины, словно высыпанные из корабельного сундука, прибитого волнами после кораблекрушения: запылённые горсти брошей, браслетов, кольца в прорезях бархатистого картона, чайные ложки, ножи для бумаги, чернильницы, и небольшая коллекция неживых серых раковин. Вот он, север, подумал Роланд, этот черный как уголь янтарь, эта надёжность в поделках, порою в ущерб изяществу, этот блеск, потаённый под пылью…
– А что если, – сказала Мод, – мне купить что-нибудь для Леоноры? Она, помнится, любит оригинальные ювелирные изделия.
– Здесь есть брошь, – отозвался Роланд, – в виде рукопожатия, с незабудками на оправе, и на ней подписано «Дружба».
– Да, ей наверно б понравилось…
В дверях магазинчика-ларца появилась старушка очень малого роста. Она была смуглая и морщинистая, как печёное яблоко, но здоровая и опрятная. Просторное платье-фартук в лиловый и серый цветочек, поверх чёрного тонкого джемпера – чистое и отглаженное; туфли, чёрные, из толстой кожи, на шнурках, блестят; вот только в щиколотке чулки немножко спустились. Лицо маленькое, строгое, седые волосы собраны в пучок. Глаза – голубые глаза викингов; во рту – едва он открылся – чётко видны три зуба.
– Заходите, милочка. Там, внутри, ещё больше разных вещиц. И всё настоящий уитбийский чёрный янтарь. Подделок не держим. Лучше нашего товару не сыщешь.
Стеклянная витрина прилавка напоминала саркофаг, в ней были грудой навалены нитки янтаря, маленькие и большие броши, тяжелые браслеты…
– Всё, что пожелаете, я для вас достану и покажу.
– Вот что-то интересное…
«Что-то» оказалось овальным медальоном, где вырезанная в полный рост женская фигура, слегка античных очертаний, склонялась над урной, из которой струилась вода.
– Это, милочка, викторианский траурный медальон. Вырезал его, поди, сам Томас Эндрюс. Тот самый, Её Величества янтарных дел мастер. Хорошие были тогда денёчки для Уитби, как скончался принц-консорт. Люди в те поры любили вспоминать своих покойных. Не то что нынче. Нынче с глаз долой, из сердца вон…
Мод положила медальон и попросила посмотреть «брошь дружбы» с витрины. Роланд между тем изучал бархатную картонку с прихотливыми брошами и перстнями, изготовленными из косиц и плетений нитей, очевидно, шёлковых, одни заключали в себе янтарь, другие были усыпаны жемчугом.
– Смотрится симпатично. Янтарь, жемчуг, шёлк.
– Э-э, нет, сударь. Это не шёлк! Это человеческие волосы. Траурная брошь, с волосами внутри. Посмотрите, у всех этих брошей по ободку написано «In memoriam» . [124] Они срезали локон с покойного или с покойницы на смертном одре. У волос, стало быть, жизнь продолжалась.
Роланд поглядел сквозь стекло на переплетённые прядки тонких волос.
– Старые мастера с выдумкой работали, – продолжала владелица магазина, усаживаясь на свой высокий стул за прилавком. – Чего только не изобретали из волос. Посмотрите – цепочка волосяного плетенья для часов. Или вот, извольте, браслет, как есть самая тонкая работа, из тёмного волоса, а застёжка, видите, золотое сердечко…
