Глена, тогда теплые слова «Мой самый» были предварительно приписаны к пересмотренному «Драгоценному Пьеру». Это случайное предположение, возможно, пусть и неосновательно, но сдержало некую теплоту в ответе Пьера и настолько существенно, что его щедрое пламя не охватило выставленное напоказ перо. Но была ли эта идея в целом сильна, когда при вторичном её принятии в уже наполовину деловом письме от Глена (в котором смешались почти все виды более поздних писем), он заметил, что «Мой самый драгоценный Пьер» уже сократился до «Моего дорогого Пьера», а в третьем случае, до «Дорогого Пьера», а в четвертом, с усилием и большей душевностью поднялся до «Моего самого дорогого Пьера»? Все эти колебания, ничего определенно хорошего для этой любви не предсказывающие, посвященные всего одному приглашению, смогли бы, однако, заставить подняться и приплыть флаги всех стран. Не мог он теперь не приветствовать ещё одно последующее письмо от Глена, который резко, и с почти очевидной некорректностью при данных обстоятельствах поднял дружескую напряженность вообще без какой-либо приветственной увертюры; как будто, наконец, вследствие своей большой утонченности и совершенной безнадежности точного определения природы их мистической любви, Глен принял решение поскорее оставить такое точное определение для близкого по духу, сердцу и образу Пьера, в то время как внутри себя он сохранил бы обычное отношение за множеством сладких сентенций о разнообразии этой преданности. Ему, опытному Глену, здесь, скорее, было немного любопытно для сравнения и ради смеха отказаться от этой м
астерской, но все же не до конца успешной и неопределенной тактики безостановочного потока «… Возлюбленный Пьер..», который не только переливался за обычный край всех его более ранних писем, но, тут и там, пройдя через подземный канал, вспыхивал яркими полосами во всех последующих линиях. Не случайное воспоминание обо всём удержало опрометчивую руку Пьера, когда он бросил целый пакет из писем, и новых и старых, в этот самый честный и финальный из всех элементов, который не уважает людей, – а требовательный критик, в чьей манере сжигать написанное, и сама окончательная Правда, для которой огонь – красноречивый символ, поглощающий всё, и только поглощающий.
Когда обручение Пьера с Люси стало общепризнанным, изысканный Глен, помимо обычных поздравлений с этим событием, не упустил соответствующей возможности повторно предложить своему кузену все ранее предложенные сосуды с мёдом и патокой в придачу к коробкам с засахаренными цитронами и сливами. Пьер его любезно поблагодарил, но с некоторым неизменным хитроумным подтекстом попросил, ссылаясь на пресыщение, забрать назад безусловно бо́льшую часть приложений к его подарку, незначительность которой была аллегорически отражена в содержании самого письма, предварительно оплаченного и отправленного обычной почтой.
Настоящая любовь, как все знают, всегда будет противостоять множеству напоров, пусть даже грубых. Но была ли тут любовь, или просто вежливость Глена в этом случае оказалась неукротимой, – вопрос, который мы обсуждать не будем. Бесспорным было то, что довольно бесстрашный Глен благородно ответил на посыл и в очень быстром и неожиданном ответе распространил на Пьера все знаки внимания всего города и все знаки гостеприимства в виде пяти роскошных палат, которые он и его любящее роскошь окружение номинально решили занять в самом модном частном отеле очень богатого города. Но Глен на этом не остановился, а, как Наполеон, уже принявший решение сражаться, бросил все свои полки в наступление и на завладение этим пунктом невзирая на все опасности. Услышав за столом от своих родственников о том, что определен день бракосочетания Пьера, Глен приложил весь свой парижский образ к своему розовому листу и при помощи душистых чернил и золотого пера сочинил абсолютно блестящее и благоуханное письмо, которое, после призыва всех благословений от Аполлона, Венеры, Девяти муз и Кардинальных Добродетелей на ближайшее событие, завершил под конец действительно великолепным свидетельством своей любви.
Согласно этому письму, среди прочей своей недвижимости в городе Глен унаследовал весьма очаровательный маленький старый дом, полностью обставленный в стиле прошлого века в той части города, которая теперь была не столь ослепительно модной как в былые времена, но всё ещё пребывала в тихом уединении, оставаясь весьма привлекательной для удалившихся на пенсию или для воркования в медовый месяц. Действительно теперь он просил воспользоваться его курией, и если бы после своей свадебной прогулки Пьер соизволил бы посетить город со своей невестой с пребыванием в течение месяца или двух, то курия была бы очень рада предоставить ему гавань. Его милому кузену не стоило ничего опасаться. Вследствие отсутствия какого-либо подходящего для него претендента, дом уже долго стоял без арендатора, оберегаемый старым доверенным – одиноким служащим его отца, который за номинальную арендную плату и скорее ради сохранности дома, чем ради чего-то ещё, пока продолжал вешать свою хорошо очищенную шляпу в его зале. Этот любезный старый слуга не замедлил бы снять своего бобра при первом же намеке на новых жильцов. Глен готов был заняться предварительным обеспечением дома надлежащей свитой из слуг, устройством освещения в бесконечных и пустых комнатах; почтенные, гротескные, из старого красного дерева и мрамора, зеркала и лепные украшения нужно было скорее почистить и отполировать; в кухне было достаточно необходимой посуды для приготовления еды; крепкий ящик из старого серебра, с незапамятных времен имеющий отношение к особняку, можно было без труда привезти из банковского хранилища по соседству, в то время как корзины со старым фарфором, всё ещё хранившимся в доме, можно было запросто распаковать так, чтобы серебро и фарфор вскоре смогли бы стоять в соответствующих шкафах; при повороте крана в подвале лучшая вода в городе не подвела бы подставленный стакан от негуса прежде, чем гости уединятся в первую же ночь по их прибытии.
Излишняя разборчивость некоторых болезненно критических умов, а также моральное малодушие других, одинаково запрещает принятие необходимой и существенной помощи от людей, мотив предложения которых не полностью ясен и безупречен, и кто, возможно, выказывал прежде некую прохладу или безразличие. Но когда принятие такой помощи бывает действительно удобно и желательно одной стороне и абсолютно не влечет какого-либо серьезного бедствия для другой, то, кажется, что нет какого-либо разумного возражения для непосредственного принятия предложенного. И когда получатель оказывается в среде и в обычном состоянии предлагающего, например, как его начальник, то любая любезность, которую он получает, может быть с лихвой возвращена в естественном ходе будущих событий, и тогда все побуждения отклонить её весьма существенно уменьшаются. И что касается тысячи немыслимых разбираемых маленьких достоинств и недостатков в воображаемом соответствии их правилам приличия и последовательностей, то, слава Богу, в час сердечного здоровья ни одно из таких колебаний никогда не помешает поступательному движению вперед настроенного на блеф человека. Он принимает этот мир таким, какой он есть, и небрежно приспосабливается к причудливым шуткам, никогда не ощущая какого-либо раскаяния при получении самой большой пользы от тех, кто в состоянии как предоставить её, так и свободно даровать. Он сам вознагражден случаем, да так, что, в основном, обычное милосердие диктует важность и необходимость всех возможных предложений; отмечая, что принятие должно лишь больше обогатить его, косвенным образом, ради собственных новых и больших, благодеяний.
И если говорить о тех, кто никоим образом не стремится прикрывать свое собственное поведение маской подлинной благосклонности, и к кому такие учтивые предложения приходят от людей, которых они считают тайными врагами, то для таких умов не только их собственная мирская тактика сразу же запретит невежливый чистый отказ от таких предложений; но если те в тайне также злы, как и равнодушны, или если они вообще способны полностью удовлетворить чувство скрытого превосходства и мастерства (которое у людей весьма невелико), то как же восхитительно будет для таких людей под маской простого молчаливого согласия при их собственной непроизвольной любезности элегантно использовать своего противника. Разве не бывает так, что врагами можно воспользоваться? В варварское время люди выслеживали и убивали копьем тигра потому, что они ненавидели его как злобного дикого зверя; но в эти просвещенные
