кафедр, она оказалась абсолютно неосуществимой.
«Я, далее, не кладу в основу то, что действительно ежедневно практикуют лучшие из смертных, и от чего весьма далеки все действительно злые люди. Я предоставляю утешение серьезному человеку, который среди всех его человеческих слабостей всё ещё мучительно ощущает красоту хронометрического превосходства. Я с достоинством удерживаюсь от порока и не вмешиваюсь в вечную истину, которая гласит, что, рано или поздно, во всех случаях, откровенный порок это настоящее горе.
«Кроме того: если…»
Но здесь брошюра обрывается и приходит к самому неряшливому завершению.
Книга XV
Кузены
I
Даже решив полностью отвернуться от всего прошлого и будучи в необычайном отчаянии, Пьер не направился бы в город без нескольких разумных планов, помня и о существующих обстоятельствах, и о секретных условиях.
В городе проживал его кузен Стенли Глендиннинг, более известный в их роду как Глен Стэнли, а Пьеру, как Кузен Глен. Как и Пьер, он был единственным сыном у своих родителей, умерших, когда он был ребенком, и в этом году в возрасте двадцати одного года он вернулся из длительного пребывания в Европе, чтобы войти в абсолютное владение знатной собственностью, которая накопилась, в основном, в руках верных опекунов.
В их детстве и более ранней юности отношения между Пьером и Гленом значили намного больше, чем их родство. В возрасте десяти лет они предоставляли собой пример того, как чистосердечная дружба благородных мальчиков, выросших среди романтического комфорта и утонченной жизни, иногда превышает границы простого ребячества и некоторое время упивается эфиром любви, которая заканчивается перед самыми сладкими и чувственными отношениями между разными полами. Но эта мальчишеская любовь без случайных щелчков и острот, время от времени, очевидно, ослабевая, увеличивает постоянное восхищение теми зашедшими дальше влюбленными, что любят подножие пояса Венеры. Ревнивцы чувствительны. Вид другого парня, слишком много общающегося с объектом любви юноши, наполняет его эмоциями, аналогичными эмоциям Отелло, заключающимся в ослаблении или уменьшение повседневных признаков тёплых чувств, и будет побуждать его к горькой укоризне и упрекам, или же погрузит его в дурные капризы, которым приятно только мрачное одиночество.
Но письма от приверженцев Афродиты более наполнены безудержными клятвами и заявлениями, больше перечеркнуты и наполнены сбивчивыми сантиментами, неуклонно отправляемыми два раза в неделю или даже ежедневно, в зависимости от обстоятельств, нежели официальные письма связанных дружеской симпатией молодых людей. Среди тех связок бумаг, которые Пьер в горький час столь отчаянно уничтожал в гостиничном номере, были две больших связки писем, убористо написанных, и во многих случаях наискось надписанных красными чернилами прямо поверх чёрных, потому что любовь в тех письмах была вдвойне глубока, и одного пера и одного цвета было недостаточно для её описания. Первый пакет содержал письма от Глена к Пьеру, другой – от Пьера к Глену, которые прямо перед отъездом Глена в Европу Пьер получил от него, чтобы перечитать их в его отсутствие, и тем самым больше укрепить свою привязанность, заново ссылаясь на молодые, горячие часы самых ранних её проявлений.
Но подобно тому, как сам созревающий плод вытесняет красивый бутон, так и во многих случаях возможная любовь к противоположному полу навсегда затмевает предыдущую дружескую привязанность мальчиков. Простая открытая дружба может в определенной степени – большей или меньшей – выжить, но исключительная любовь в ней оказывается преходящей.
Если в глазах несгибаемой действительности и правды сердце земного человека действительно когда-нибудь остановится на какой-либо женщине, поклонником которой он будет вечно и впредь, без малейшей тени опасений за свою веру, и которая для него действительно станет отличным воплощением самой прекрасной, самой высокой мечты о женском очаровании, – если это действительно так и будет – и, может быть, Небеса даруют это, – то, тем не менее, у столичных жителей любовь среди большинства прямолинейных влюбленных почти неизменно является не чем иным, как окончательным результатом неисчислимых блуждающих взглядов по какой-то конкретной цели, – поскольку убеждение в том, что удивительный масштаб и разнообразие женского очарования, воздействующие достаточно долго для того, чтобы поколебать нашу твёрдость, должны будут, в конце концов, спутать все соображения выбора. Дипломированный холостяк – в Америке, по крайней мере, – скорее и чаще станет жертвой слишком глубокой оценки бесконечного женского очарования, как только создаст уединенную жизнь в законной империи холодного и безвкусного характера.
Хотя особенная сердечная тоска, имеющая отношение к его возрасту, получила, наконец, пылающий ответ в груди Люси, всё же в течение какого-то предыдущего периода Пьер не стоял в стороне от различных страстных побуждений. Поэтому, прежде чем он стал воплощением влюбленного человека, Любовь уже сделала его своим обычным приверженцем, и только потом постепенно начало происходить охлаждение того горячего чувства, которое он в ранние годы лелеял к Глену.
Повсюду вокруг всемирная ложь, как сидящий в засаде снайпер, поражает красивые иллюзии юности безжалостными винтовочными выстрелами возрастных реалий. Если обычная любовь к женщинам, владевшая Пьером, с пользой изменила его особое чувство к Глену, то ни одна из тысячных долей неописуемого восхищения от тогдашнего ослепительного рая Франции и Италии, не оказалась способной повлиять на многие предыдущие чувства Глена. Подобно тому как наилучшее положение в жизни не существует без некоторой зависти со стороны, так и среди отрицательных эффектов от долгого зарубежного путешествия есть то, что в молодых и нетвердых умах смещает некоторые самые прекрасные чувства, вызванные местной природой, заменяя их изощренным высокомерием, которое, как и мнимый фанатичный Федерализм прежних времен, станет – согласно политической легенде – размалывать свой ежедневный кофе на какой-нибудь кофемолке, оберегая его от европейской обработки, и, как насмешливо говорится, не позволит думать об импорте европейского воздуха для внутреннего потребления. Взаимно сократившаяся, ослабевшая, надолго прервавшаяся и, наконец, в целом прекратившаяся переписка Пьера и Глена стала печальным свидетельством того факта, который, возможно, ни один из них не принял очень близко к сердцу, поскольку таковой задачи они друг перед другом и не ставили.
В более ранние периоды этого странного перехода от бурной юношеской импульсивности к осторожной взрослой предусмотрительности обычно вмешивается краткая пауза из неприятной переоценки, когда, считая себя всесторонне разбирающимся в этих формах собственной непринужденности, душе не хочется полностью соглашаться с эгоизмом, – ведь блуждания это больше чем раскаяния, – хотя всё это не преходящее, – и снова несомый быстрым течением жизни юноша с отзывчивым сердцем едва ли скорее должен быть признан зрелым человеком, – он весьма постепенно начинает осознавать себя, даже осматриваться в любви и анализировать благочестие. Во время влияния этого особенного периода юноша пока ещё должен будет прилагать некоторые усилия, чтобы восстановится после спонтанного изменения своего мировоззрения; но получается такой сплав усилий с начальной стадией эгоизма, что лучше было бы обойтись без него вообще, поскольку с тех пор оно слишком часто предстает только в виде пустых и вводящих его самого в заблуждение реплик или, что ещё хуже, простых лицемерных предположений.
По возвращению Глена из-за границы его родственник, не сказать, что очень близкий, в рамках приличий побудил Пьера пригласить его домой в письме, которое, будучи не слишком длинным и не столь восторженным, всё же вдохнуло всепроникающую атмосферу родства и доброты, затронувшую тогдашний естественно откровенный и притягательный для всех характер Пьера. На него менее серьёзный и теперь европеизированный Глен ответил письмом, где с внезапной всевозможной учтивостью в напряженной артистической простоте сокрушался об очевидном угасании их дружбы, но все же искренне верил, что теперь, несмотря на их долгую разлуку, она возродится с возросшей симпатией. Всё же после случайной остановки его взгляда на обращение в этом тонком официальном письме Пьер уверенно почувствовал, что некое обязательное, но совершенно не замаскированное рукописными символами обращение «Мой самый драгоценный Пьер», с которого письмо, казалось бы, следовало начать, было первоначально написано как «Дорогой Пьер»; но когда всё было завершено, и была поставлена подпись
