Агапеева уже разбавляла кофе коньяком. Белугин пил чай.
— Лара, так, где же твой Егорка? Призыв заканчивается.
— Да, Гапа, да, только разгребусь тут с делами. Меня, признаться, сейчас больше старый волнует, чем малый.
И она рассказала историю про дядю Ли. Агапеева очень смеялась. Белугин смотрел в уже потемневшее окно. От горячего дыхания на стекле появлялись кратковременные белесые следы.
Отсмеявшись, Гапа еще раз напомнила, что если мальчик не хочет в армию, то пусть уж проявит чуть рвения. Времена переменчивые, кто знает, где мы будем через полгода.
— Спасибо Гапочка.
— Пора. — Сказал Белугин.
Лариса набрала полученный от Плоскины номер и передала трубку генералу.
— Да, это я. — Сказал он в нее. Потом несколько раз кивнул, запоминая указания. — Буду через полчаса. Да.
Лариса проводила его до первого этажа, перекрестила.
— Я не верующий.
— Бог все равно на нашей стороне.
По пути на десятый этаж к телевизору, заглянула на двадцатый, там как раз начиналось. Что–то противоестественное было в облике этого собрания. Одни женщины. Мужчины присутствовали только в виде обслуживающего персонала — стояли за телекамерами.
Впрочем, в президиуме высилась одна черная фигура — шеф. Он стоял в позе человека складывающего свои полномочия. Мы, видите ли, не справились со сложностями этого мира, теперь давайте вы, товарищи женщины. Речь его соответствовала покаянному облику. Соседки по президиуму кивали с видом скорбного самодовольства. Лариса сплюнула и поехала вниз.
Достала из сейфа две бутылки конька, и тарелки с уже нарезанным сыром и колбасой. Две банки маслин. Подтащила к себе телефон. По внутреннему вызвала «Историю». Прокопенко получил приказ подниматься на десятый этаж, «со всеми, кто там есть». Народу после окончания рабочего дня оказалось на местах немало. И Волчок, и Бабич с каким–то очень толстым парнем, и Милован даже, и Карапет.
Что за событие, интересовались сотрудники. Лариса загадочно отвечала, что скоро все поймете. Милован тут же стал подбивать клинья к Гапе, форма благодарности за отмазанного от армии сына.
Две бутылки кончились мгновенно. Лариса достала кошелек, толстяк согласился сбегать за добавкой.
— Кто это? — Спросила Лариса Бабича, когда он со всей своей шестипудовой грациозностью выпорхнул за дверь. Бабич оскорбленно удивился.
— Ты что, не узнала? Это же брат. — И напомнил о давнишней поездке в подмосковную часть.
— Так это он? Что с ним?
— Его тогда перевели в хлеборезы. А там же не только хлеб. И сахар, и масло. Набрал вес. Ожирение.
— Вот, — сказала Агапеева, — нельзя детей в армию посылать, они там пухнут не от голода.
— Гапа! — Недовольно поморщилась Лариса. Ей этот разговор был неприятен.
— Я знаю, ты любишь военные марши.
— Гапа! — Теперь голос был тише, но сотрудницу минобороны проняло, несмотря на весь коньяк. Она перестала шутить в сторону хозяйки кабинета.
— А у нас в деревне, парень, что не служил и жинку себе бы не нашел. — Сказал Прокопенко. Он знал, что Милована это высказывание заденет не очень, зато понравится Ларисе. Но оно не понравилось. Ей вообще было почему–то противно расползание этой темы. Слишком много ее. И ошалевшие от своего пацифизма военмамы на двадцатом этаже, и жирный крестник, умчавшийся до магазина, и белый билет сына. Как–то все это не увязывалось во что–то единое, здравое. Но дождемся выступления генерала, и будет вам идейный камертон, и весь этот хихикающий хаос сразу притихнет.
Заглянула Саша и сказала, что шеф напоминает Ларисе Николаевне о ее выступлении.
Прибежал хлеборез.
Бабич включил телевизор по приказу хозяйки кабинета.
— Он не хочет, чтобы я выступала. — Сказала Лариса презрительно. Почему ты так думаешь, поинтересовалось сразу несколько гостей.
— Знаю. Несчастный вывернутый человек, все делает назло себе. Я ему давно поперек горла, и именно поэтому он меня никогда не выгонит. Да и побоится. Не знаю почему, но почти все фронтовики оказались такими трусами в мирной жизни. Видимо под пулями проще, чем сказать что–то человеку в глаза.
— Не знаю, не была под пулями. Под офицерами была, а вот под пулями… Спасибо Милок.
Милован как раз повернулся к ней со сложно построенным бутербродом. Обычно благосклонная к фривольностям и флирту, Лариса почти вспылила при виде этого акта невинного ухажерства. Она внутренне одергивала себя — ничего, ничего уже скоро, уже совсем скоро. Все станет на свои места!
— Хватит вам!
— Не поняла. — Сказала Гапа.
На экране рядом с привычно озабоченным Евгений Киселевым, появился генерал Белугин. Все, даже ироничный Милован, повернулись к ящику.
Киселев в своей замедленной, преувеличено значительной манере с грустинкой, обрисовывал обстоятельства данного внезапного визита. Поползли, мол, где–то слухи, что готовится чуть ли не самая настоящая вооруженная акция против лиц и установлений действующего режима, и некоторые горячие головы готовы бросить обвинение конкретным людям и организациям. И вот сейчас у нас в студии генерал Белугин, не понаслышке знающий положение дел в определенной среде, в военном сообществе, скажет, насколько эти слухи обоснованы.
Лариса вся подобралась, внутри у нее вспыхнул бесшумный пламень, глаза, и не только глаза излучали свет победоносной уверенности. На нее было смотреть намного интереснее, чем на экран. Там, лишенный фуражки Белугин, медленно, еще медленнее Киселева произнося слова, уверял, что существующие, да существующие организации патриотического офицерства, ни в коем случае не помышляют об актах прямого насилия, и вообще какого бы то ни было нарушения закона. Только сумасшедшие и провокаторы могут возводить на здоровые силы, связанные с министерством обороны и службой безопасности, такие обвинения.
Она не знала, какой задумывалась эта речь, генерал, как известно, являлся человеком слишком в себе, но Лариса чувствовала, что звучат, не совсем те слова, не те формулировки, которых ей хотелось бы ожидать.
Самое первое впечатление — Белугин не убедителен. Нет, он играет выправкой, и римскими морщинами, он не суетится словесно и улыбается скорее снисходительно, чем заискивающе. Но что он несет?!
То есть как, никаких актов сопротивления?
То есть как, абсолютное подчинение закону и режиму?! Это, какому режиму? Это, какому закону?! Грабительскому закону и предательскому режиму?!
Киселев удовлетворенно кивал.
— Так значит, вы можете сейчас официально утверждать, что все эти силы, о которых шла речь, лояльны власти.
Белугин посмотрел в камеру, едва заметно дернул щекой, и чуть кивнул.
— Лояльны.
Все собравшиеся повернулись к Ларисе. Никто не был до такой уж степени в курсе внутренних механизмов этой ситуации, и никакой немой сцены быть не могло. Однако какие–то недоумения образовались. Зачем мы были позваны? Только ради коньяка? Лариса сидела молча, и тихо гасла. И чувствовала себя мгновенно замурованной в огромной глыбе несчастья и стыда. Так продолжалось несколько очень длинных секунд. И главное, не было понятно — как это прекратить? Всяческие словесные объяснения были невозможны, унизиться до этого она не могла. Но и другого выхода из этого немого кошмара не было.
Помощь поступила из неожиданного, и, в общем–то, отвратительного источника. В кабинет заглянула искаженная страхом быть обруганной, Саша, и сообщила, что Михаил Михайлович снова напоминает: надо бы выступить Лариса Николаевна, если хотите.
Это был выход в прямом смысле слова.
Лариса резко встала и пошла вон из кабинета. Какое облегчение — не объяснять ничего! Гапа кинулась за ней. Она единственная знала всю подоплеку ситуации, ее жгло любопытство — что теперь будет делать подружка, после того как из под нее настолько выбили табуретку. Вид агонии самое знобящее зрелище. Гапа даже отказалась от что–то обещающего флирта с Милованом. Сам он от него отказываться не стал и потянулся вслед за армейской красоткой. Это уже напоминало начало культпохода, Прокопенко, Бабич, Волчок так же стали подниматься. Только хлеборез остался. Его проблемы военных матерей совершенно не интересовали.
Лариса влилась в президиум, когда на трибуне разливалась крупная тетка с халой, чудовищным крашеным ртом, и опухшими глазами, от непрерывного горевания над проблемой. Она рассказывала историю, принципиально не связанную с ее ребенком, все–таки спасенным ее усилиями от кошмара военных действий под Аргуном. Она уничтожала какого–то подполковника сбывавшего не только соляру боевикам, но и заставлявшего ее доставлять вражеским покупателям не кого–нибудь, а своих бойцов. Что кончилось плохо. Из очередного выезда с товаром пара солдатиков не вернулась.
