– Ты рано делаешь выводы, – стал возражать Ротманн, – там много спасенных, в том числе и среди эвакуированных раненых.
– У тебя есть какая-то информация, Отто?
– Нет, но мне об этом час назад рассказывал сам Лют. Я был у него. Там среди раненых оказался и мой недавний сослуживец. Ты должен был видеть его – он иногда приходил сюда.
– Такой молодой и лощеный?
– Вот-вот. Это Юлинг. Уж как его-то туда занесло…
– И что же тебе сказал Вольфганг?
– Да в общем-то мало что. Спасено более тысячи человек. Точных данных и списков пока нет. Но раненых спасали особо, и ты по-прежнему должен надеяться.
– А кто тебе сказал, что я не надеюсь? Даже если спасся один человек, я буду считать, что это мой сын, пока меня в этом официально не разубедят. Давай, тащи, что там у тебя есть. Шахматы сегодня отменяются. И чай тоже…
Антон стоял у окна и вслушивался в завывания ветра. Несколько дней назад Ротманн рассказал ему о внезапном переводе Юлинга в действующие на Восточном фронте войска и недавнем обнаружении его фамилии в списке пассажиров утонувшего лайнера. Они коротко поговорили на эту тему, не придя ни к какому выводу. Потом Ротманн сказал, что опасается, как бы новый начальник гестапо не раскопал дело о неустановленном психе со странными предметами в карманах. Если он заинтересуется этими самыми предметами и захочет на них взглянуть, а они лежат в одной из коробок в их хранилище, то это чревато большими неприятностями.
Когда он уходил, Антон еще раз вспомнил о Юлинге, посочувствовав его фатальному невезению.
– Между прочим, прощаясь со мной, он посоветовал вас убрать, – сказал Ротманн с насмешкой во взгляде.
– Что ж, может быть, я на его месте посоветовал бы то же самое,
Вспоминая этот разговор, Антон услышал лязг ключа в замочной скважине. Пришел Ротманн. Он посмотрел на настенные часы – было около двенадцати – и поздоровался. Бросив на кресло большой сверток и свое меховое кепи полувоенного образца, он, не снимая пальто, сел на стул и достал из внутреннего кармана пачку документов,
– Вам нужно исчезнуть вторично. На этот раз из города.
– А что случилось? – сердце Антона екнуло.
– Боюсь, Веллер скоро всё же доберется до вас. А значит, и до меня. К тому же вам представился подходящий случай уехать именно сейчас. Вот, возьмите, – Ротманн протянул Антону документы. – С этой минуты вы Адам Родеман, фольксдойче из Риги. Вас с братом родители вывезли еще детьми в двадцатом году. Жили в Чехословакии. В Германии несколько лет. Живете в маленьком городке Герлиц, о чем в паспорте имеется прописка. Запомните адрес. Это у самой восточной границы, русские уже в тридцати милях оттуда, так что скоро он будет оккупирован и что-либо проверить относительно вас станет невозможно. Здесь ваша трудовая книжка. Медицинское свидетельство, согласно которому вы непригодны даже в фольксштурм по причине эпилепсии. Ваши родители умерли еще до войны. Брат погиб в 1943 году за свою новую родину и фюрера, о чем у вас имеется похоронное свидетельство. Все это вам нужно будет заучить. – Он подошел к свертку и развязал бечевку.
– Здесь пальто гражданского образца, а шинель придется оставить дома. Спорите со своей куртки и кепи все знаки различия, если не хотите, чтобы к вам на каждом шагу цеплялись патрули.
Ротманн прошел на кухню за стаканом воды. Он продолжал прямо оттуда:
– Сегодня в пять часов вечера вам нужно быть на вокзале. Я объясню, как туда пройти. Здесь недалеко. Поезд на Лейпциг. В вашем паспорте билет. Шестой вагон, двенадцатое место. Там и встретимся.
– Вы тоже едете? – обрадовался Антон.
– Мы с вами едем вместе. В моем распоряжении четыре дня, после чего я должен буду вернуться.
– А я?
Ротманн остановился напротив Антона.
– А с вами решим по дороге. Кстати, сегодня начинается Масленица. – Он снова сел и задумался. – Ну ладно. Остальное при встрече в поезде. Уходя, погасите свет. Вот вам ключ. Заприте дверь на два оборота и принесите его мне в вагон. А теперь смотрите сюда, я покажу вам, как пройти на вокзал.
Антон впервые шел по этому городу с документами в кармане. Он заучил все, что в них было написано: даты, адреса, имена. Идти он старался деловито, не оглядываясь по сторонам. Высоко поднятый воротник пальто, солдатское кепи и шарф мало спасали от пронизывающего февральского ветра. Над Балтикой висели тяжелые свинцовые облака, и, хотя снега почти уже не было, приближения весны не ощущалось. Это была скорее поздняя осень, хотя Ротманн что-то говорил про Масленицу.
В двухместном купе шестого вагона они снова встретились. Единственный вечерний пассажирский поезд на юг был заполнен едва наполовину.
Поезд шел довольно быстро с запланированными расписанием непродолжительными остановками на положенных станциях. Несмотря на постоянные бомбардировки, железнодорожное хозяйство Германии работало по-прежнему четко. Густая сеть дорог, покрывающая страну, позволяла маневрировать, пуская поезда в обход разрушенных участков. Впрочем, в других районах рейха ситуация не всегда была такой.
Небольшие станции следовали одна за одной. «Не то что у нас в Сибири, – думал Антон, – когда можно целый час смотреть неотрывно в окно и видеть только сплошную стену леса да редкие прогалины». Ротманн читал газету, принесенную проводником. Он сидел спиной по ходу движения и лишь изредка бросал короткие взгляды в окно, когда поезд давал гудок или начинал громыхать на стрелках. Антона, облокотившегося напротив на откидной столик, наоборот, живо интересовало всё происходящее снаружи. Месяцы одиночества взаперти, когда он часами простаивал у окна, вглядываясь сквозь узкую щель между шторой и рамой в участок видневшейся улицы, крыши и клочок серой поверхности зимнего моря над ними, сменились роскошным зрелищем. За окном проносились кадры увлекательного фильма, который можно было смотреть бесконечно. Деревья, дома, мосты, дороги, часто заполненные беженцами, фермы, сгоревшие станционные постройки, поваленные столбы с проводами. И снова деревья и поля, еще кое-где покрытые снегом. Его жизнь круто переменилась. Он впервые за столько времени почувствовал себя свободным, хотя и не знал толком, куда и зачем едет.
– Вы верите в бога? – вдруг, отбросив газету, спросил его Ротманн.
– Нет, – с трудом собравшись с мыслями, ответил Антон, – а почему вы спрашиваете?
– Ну… надо же о чем-то говорить. Впрочем, я забыл, что вы из страны безбожников.
– Ну, в вашей организации, насколько я знаю, тоже не очень-то поощряется религиозность. А уж ваш Эйке, если я не ошибаюсь, и вовсе был воинствующим атеистом, – Антон был не прочь пофилософствовать и даже поспорить с сидящим напротив эсэсовцем.
– Вы не ошибаетесь. – Ротманн впервые надолго уставился в окно, о чем-то задумавшись.
– Между прочим, в конце этого века в России вера в бога снова войдет в моду. Если можно так сказать. Слово «Бог» опять начнут печатать с большой буквы. Вам, немцам, это трудно понять, ведь у вас все существительные пишутся с заглавной.
– И с чем же это связано? Зачем вашим большевикам вдруг понадобился бог? – Роттман откинулся на спинку сиденья и достал сигарету.
– Большевикам он не понадобился. Просто они в конце концов лишились власти, и наш социализм рассосался сам собой. И что интересно, без всяких на этот раз кровопролитий. – «Ну, или почти без всяких», – подумал он про себя, вспомнив про Чечню, – Советский Союз распался на пятнадцать отдельных государств, но вам это, наверное, неинтересно.
Они помолчали, после чего Антон решил продолжить.
– Однажды я листал в книжном магазине Библию с рисунками Гюстава Доре и наткнулся на то место, где описывался всемирный потоп. Там было несколько гравюр, очень похожих одна на другую, и всё же одна из них мне хорошо запомнилась. На ней изображалась скала, окруженная бушующим морем. Возможно, это была последняя часть суши, не затопленная водой. Со всех сторон на эту скалу карабкались люди. Она вся кишела обнаженными телами. Насколько я помню, это были одни женщины. Обнаженные женщины, пытающиеся спасти своих детей. Они тянули их за руки из волн, цепляясь второй рукой за камни, или выталкивали наверх, пытаясь приподнять над водой. И сами в это время тонули. Тогда я, помню удивился – как могли церковники пропустить в печать такие иллюстрации? И во времена Доре, и в наше время? Ведь это явное обличение бога в жестокости. Он нашел на всей Земле только одного праведника и решил спасти лишь его и с его семейством. А как же эти младенцы? В чем их вина? А спасающие своих детей женщины? Даже если они были грешницами все до одной, то своими последними минутами жизни должны были заслужить прощение…
– Я знаком с гравюрами Доре. И к чему же вы пришли?
– Ни к чему. Я не нашел никаких оправданий. Я по-прежнему продолжал интересоваться христианской религией, и первая книга, которую вместе со мной прочла моя дочь, была «Библия для детей». Но я только больше уверялся в том, что если бог есть, то он жесток, несправедлив и беспомощен одновременно. Несмотря на все свои потопы и горящую серу с небес и даже несмотря на кровь, пролитую его сыном на кресте, он не смог сделать людей другими. И я решил, что для него и для меня будет лучше по-прежнему считать, что его вовсе не существует или он был, но его не стало. Как у Ницше – бог умер.
