западных холмов, но та великолепная картина, которую вам посчастливилось увидеть, навсегда, в самых ярких красках запечатлевается в вашей памяти.
Глава XXV
«И злая женщина в сердцах — источник мутный,
Нечистый, тинистый и неприглядный»[139].
После того, как армия покинула Харперс-Ферри, небывало ускоренным шагом за 9 дней она прошла 30 миль!
Вирджинцы восточнее Блу-Ридж в большинстве своем были убежденными сецессионистами. Войска, которые вели себя очень прилично среди юнионистски настроенных жителей штата Мэриленд, ощущали эту разницу и, естественно, грабили этих «египтян». Я думаю, если бы фараон увидел, что по территории его страны идет голодная и враждебная сила, он бы, наверняка сразу же отпустил людей.
В присутствии армии многие исповедовали своего рода лояльный нейтралитет или нейтральную лояльность, но я не слышал ни об одном белом вирджинце, который бы заявлял о себе, как о безусловном юнионисте.
Однажды вечером, в Вудгроуве, узнав, что нам не нужно быть в лагере до полуночи, я искал ужина и ночлега в самом лучшем из имевшихся тут домов. Мой хозяин — джентльмен среднего возраста и его две молодые незамужние сестры были рады развлечь хоть кого-нибудь имеющего отношение к армии, чтобы защитить свое жилище от всяких бродяг.
Старшая девушка, 18-ти лет, была просто помешана на войне. Она заявила, что твердо отказалась бы от рая, если бы узнала, что там есть кто-то из янки. Она скорее бы с радостью поцеловала самого грязного и оборванного солдата из армии мятежников повстанцев. Я решил не говорить с ней о политике, и мы беседовали на другие темы.
Вечером на ночлег прибыли генералы Горман и Бернс. Убедившись, насколько чувствительна эта бедная девушка, они выражали свои взгляды в весьма категоричной форме. Хорошо образованная и с весьма острым язычком, она очень волновалась, и кровь очень часто приливала к ее лицу, но она справлялась с ними.
— Кстати, — весело спросил Бернс, — вы когда-нибудь читали «The Tribune»?
Она возмущенно ответила:
— Сами ее читайте! Я бы даже щипцами к ней не прикоснулась! Это самая мерзкая и жалкая негро-аболиционистская газетенка в мире!
— Да, так многие считают, — продолжил Бернс. — Тем не менее, здесь присутствует один из ее корреспондентов.
— В этой комнате?
— Да мадам.
— Он даже хуже вас пришедших сюда, чтобы погубить нас! Где он?
— Вот он, в уголке, читает письма.
— Я думаю, вы меня обманываете, это не корреспондент «Tribune», я вам не верю. (Обращаясь ко мне) Этот офицер янки говорит, что вы пишете для «The New York Tribune», но ведь это же неправда, не так ли?
— Увы, правда, мадам.
— Ну, как же, ведь вы же, похоже, джентльмен. Это неправда! Вы просто решили разыграть меня!
Наконец, убедившись, что ожидаемой от меня вспышки ярости она не дождется, она так энергично атаковала Бернса, что тот был очень рад, когда смог избежать столь неравного поединка. Она неустанно настаивала на том, чтобы он всегда носил свою звезду, иначе никто не догадается, что он генерал, если он появится без мундира, что он хуже самого паршивого янки, etc.
На следующий день в Аппервилле я спросил у настороженно рассматривающей нас из-за двери женщины:
— Видели ли вы сегодня утром пикеты мятежников?
Она с негодованием ответила:
— Нет, а почему вы называете их мятежниками?
— Как вам угодно, мадам, а как вы их называете?
— Я называю их героями Юга, сэр!
После того, как пришло разрешение, в нашу армию стали приходить негры.
— Что ж, дядюшка, — спросил я у седовласого патриарха, — ты тоже мятежник, как и все остальные?
— Нет, сэр, с чего это мне быть мятежником? Я много раз хотел прийти к вам, да вот все ждал и наблюдал.
Наблюдение и ожидание! Четыре миллиона негров наблюдали и ожидали с начала войны до самой «Прокламации» Президента Линкольна.
Будучи на марше, майор О'Нил из штаба генерала Мигера отправился к Бернсайду с сообщением — тот шел в нескольких милях левее нас. По дороге он встретил отряд одетых в синие мундиры кавалеристов, но он ничего тогда не заподозрил. Чуть позже он обнаружил, что это были переодетые люди Стюарта, и что он стал их пленником. О'Нил только что по обмену вышел из Либби-Призон, и будущее его теперь было печальным. Обрадованные мятежники отправили его в свою штаб-квартиру в Блумфилде — с лейтенантом и еще двумя конвоирами. Однако, по прибытии, они увидели, что в городе пусто.
— Интересно, куда же они подевались, — сказал офицер мятежников. — А, вот они! Охраняйте пленного, а я пока поговорю с ними.
И он помчался по улице к приближающемуся отряду конников. Как только он приблизился к ним, они вскинули свои карабины и закричали:
— Сдавайтесь!
Он совершил ту же ошибку, что и майор О'Нил, и принял нашу кавалерию за своих людей. Итак, проведя в руках мятежников три часа, О'Нил снова оказался среди своих в компании трех взятых в плен мятежников.
Рабовладельцы очень жаловались на наших грабителей-солдат. Один очень богатый плантатор, который сам не сильно пострадал, нарисовал мне ужасную картину надвигающегося голода.
— Я-то стерплю! — восклицал этот вирджинский пексниф[140], — но это так тяжело для моих негритят, которые мне так же дороги, как и мои собственные дети, очень тяжело!
На его коленке сидел один из этих юных африканцев, — такой же белый, как и бегавшие по комнате «его собственные дети». Единственное весьма ощутимое различие заключалось в том, что его волосы были кудрявыми, а у них — прямые.
7-го ноября в Уоррентоне Макклеллан был освобожден от обязанностей командующего Потомакской армией. Вот его прощальное слово:
«Согласно приказу Президента командование армией возлагается на генерал-майора Бернсайда. Расставаясь с вами, я не могу словами выразить всю ту свою любовь и благодарность, которые я к вам испытываю. Как армия, вы выросли под моей опекой, вы всегда действовали уверенно и хладнокровно. Битвы, в которых вы сражались под моим командованием, навсегда войдут в историю нашей страны, а с ними и заслуженная вами слава, и наши общие невзгоды и лишения, и могилы наших товарищей, погибших как в бою, так и из-за болезней, оторванные руки и ноги тех, кого раны и болезни сделали инвалидами — все это навсегда останется в людской памяти. И, тем не менее, мы все равно вместе, и всегда будем товарищами и соратниками в деле защиты Конституции нашей страны и национального единства ее народа».
Политические единомышленники и близкие друзья Макклеллана были крайне огорчены и возмущены его отставкой в самый разгар
