• направлен на слушателя (реципиента). Тот факт, что человек берет слово, означает, что он обращается к какой-то аудитории (виртуальной или реальной, что не так важно);
• предполагает взаимоотношение с миром: мы познаем окружающий мир при помощи языка и речи, то есть мы думаем при помощи языка. Выражая свои мысли, мы выражаем свое представление о мире.
Поль Рикер проводит границу между эннонсацией устной и письменной.[259] Эта граница связана в первую очередь с присутствием слушателя и условиями коммуникации. При устном общении (речь) помимо собственно «значения» речи реципиенту передаются интонации, движения автора, его реакция на действия аудитории и т. п. В случае с письменным текстом условия обратной связи между автором и потребителем высказывания отсутствуют, и эннонсация не отличается от эннонсированного. Кроме того, при устном акте коммуникации имеет значение намерение говорящего. Мы говорим тогда, когда это уместно, в тот момент, когда коммуникативная ситуация того требует в социальной реальности. Начиная говорить, мы автоматически выражаем намерение. В случае с письменным текстом это намерение абстрактно. Намерение пишущего не выражается в тот момент, когда ситуация коммуникации (усвоения информации) уместна. Так формируется общий сюжет разговора. Мы говорим о чем-либо, когда в социальном окружении находим общую тему для разговора, которая является релевантной для всех собеседников. В случае с текстом его тематика не является релевантной для всех, потому что автор обращается к условному читателю, то есть не знает тех, к кому обращается, и не может предполагать коммуникативные ситуации и контексты, в которых текст может быть потреблен.
§ 3. Изучение нарративов
Как мы уже говорили, системы знаков сложны и запутанны и образуют многоуровневые структуры, которые порождают мифы и служат основой идеологизации в медиа. Барт, как мы выяснили, трактует мифы достаточно свободно. Мифом может быть отдельный элемент текста или несколько элементов одновременно, их связи друг с другом. Однако у такой «открытой» интерпретации мифов, как системы знаков, есть свой изъян. Подобная модель интерпретации не отвечает на вопрос: какие именно формальные элементы внутри текста свидетельствуют о той или иной идеологии? Через какие формальные элементы, образующие структуру, происходит передача мифем, то есть, по Барту, базовых единиц мифов? Ответы на эти вопросы дают представители французского формализма, опирающиеся на семиологию Барта, а также на более ранние работы в сфере морфологии литературных произведений. Для этих исследований первичным становится наличие действия (или истории) в любых литературных произведениях. Полагая, что нашему восприятию присущи автоматические когнитивные процессы, в основе которых лежат некие шаблоны идеальных действий, эти ученые классифицировали действия и отношения между действующими лицами в различных текстах (как литературных, так и других видах медиатекстов). Иными словами, читатель воспринимает то или иное произведение и делает свои выводы о нем, исходя из подсознательной схемы своих представлений о том, что такое идеальное действие, поэтому какие-то литературные произведения не дочитываются до конца и отправляются на полку, а за какими-то мы проводим все вечера напролет. Критерием, таким образом, оказывается действие произведения, его «нарратив» (история). В результате возникает отдельное направление в лингвистике медиа – изучение нарративов, а нормативным приложением данной науки становится обоснование механизмов по созданию историй – сторителлинг (storytelling).
Впервые идея о том, что действие в тексте состоит из определенных повторяющихся элементов, организованных по модели определенной структуры, возникла у русского фольклориста Владимира Проппа (1895–1970) в 1920-х годах. Занимаясь фольклором, В. Я. Пропп обратил внимание на то, что до сих пор никому не удавалось создать какую-либо стройную классификацию сказок. Классификация по типам сказок, как пишет Пропп,[260] вызывает множество вопросов, так как ни одна из них не является рядоположенной (например, формально сказки с чудесным содержанием могут быть сказками о животных или наоборот). То же самое наблюдается с классификацией сказок по сюжетам, где также царит полный субъективизм, так как непонятно, на что опираться исследователям при классификации и какой признак брать за основу такой классификации. Пропп предполагает, что таковым признаком должна быть типология персонажей и их функций – действий – друг по отношению к другу.[261] При этом разные действующие лица могут выполнять одну функцию по отношению друг к другу. Пропп пишет: «Царь дает удальцу орла. Орел уносит удальца в иное царство. Дед дает Сученке коня. Конь уносит Сученко в иное царство. Колдун дает Ивану лодочку. Лодочка уносит Ивана в иное царство. Царевна дает Ивану кольцо. Молодцы из кольца уносят Ивана в иное царство и т. д. В приведенных случаях имеются величины постоянные и переменные. Меняются названия (а с ними и атрибуты) действующих лиц, не меняются их действия, или функции».[262] Таким образом, основой изучения волшебных сказок у Проппа является классификация персонажей по их функциям.
Пропп проводит масштабную работу по классификации персонажей и присущих им функций друг по отношению к другу, в результате которой у него остается всего семь типов персонажей. Таким образом, сколько бы ни было персонажей в тексте волшебной сказки, все они укладываются в эти семь типов:
• герой, который должен выполнить миссию;
• отправитель – персонаж, поручающий миссию герою (например, царь, собравший трех братьев и заставивший их выпустить по стреле);
• тот, кто предоставляет инструменты для выполнения миссии;
• ложный герой, который пытается узурпировать миссию (например, ложный претендент на царство);
• антагонист-вредитель, то есть противоборствующая сторона, мешающая выполнению миссии;
• волшебный помощник, который помогает выполнению миссии;
• принцесса (искомый персонаж).
Каждому из персонажей свойственен определенный набор действий, характерный только для него. Для отправителя характерно, как правило, вручение миссии герою. Для антагониста-вредителя – бой, осуществление вредительских действий и проч. Для героя – ликвидация недостачи. Кроме того, количество действий (или функций) в волшебной сказке строго ограничено. Всего Пропп говорит о 31 функции, у каждой из которых возможна своя вариация. В одной сказке, как правило, редко наличествуют все 31 функция; их может быть 10–15. Однако порядок их всегда последователен, то есть сказка начинается с описания начальной ситуации, после которой следуют отлучка из дома и наказ отлучающихся остающимся дома (запрет); этот запрет нарушается, в результате чего происходит нападение антагониста и обнаруживается недостача (например, в сказке «Гуси-Лебеди» в результате нарушения запрета гуси-лебеди крадут братца). Сюжет волшебной сказки строится на ликвидации данной недостачи героем, который в процессе различных действий и контактов с волшебным дарителем, который, например, загадывает загадки, позволяющие выяснить, куда полетели гуси-лебеди, а также помощниками (способствующими осуществлять перемещения в пространстве, например) и антагонистами вступает в бой с главным антагонистом и ликвидирует недостачу. Таким образом, идея Проппа состоит в том, что существует некий «алфавит действий» в волшебных сказках, который задает различные схемы сказок, предоставляя единую модель для их классификации. Эти схемы предполагают, что все сказки построены более или менее одинаково, имеют набор повторяющихся персонажей и их отношений друг с другом. Безусловно, этот «алфавит» интересует Проппа сам по себе. Однако такое внимание к нему говорит о том, что психологически, подсознательно такая модель анализа сюжета сказок существует в голове у реципиентов, то есть читателей, которые данные тексты интерпретируют. И именно наличие этой стройной схемы позволяет им, с одной стороны, и «нарраторам» (сказителям) – с другой, соответствовать друг другу. Иными словами, позволяет одним – создавать и передавать из уст в уста много веков подряд сказки, которые обладают популярностью, а другим – постоянно данные сказки потреблять и не терять к ним интерес.
Модель Проппа была переосмыслена и в видоизмененном виде распространена на анализ всех видов медиатекстов французским структуралистом Альгирдасом Жюльеном Греймасом (1917–1992), который, опираясь на работы Э. Сурио[263] и В. Я. Проппа, разрабатывает так называемую актантную модель, где персонажи с присущими им функциями обозначаются как «актанты».[264] Греймас считает, что в центре любой истории лежат субъектно-объектные отношения, которые и являются базовой основой нарратива и представляют собой стремление субъекта завладеть объектом в процессе выполнения нарративной программы. При этом субъектом (героем) и объектом (результатом миссии героя) могут выступать как живые персонажи, так и неодушевленные предметы. Так, если в статье говорится о действиях политика в предвыборной борьбе, то политик будет субъектом, а его возможная победа – объектом. Когда речь идет о выборе обществом того или иного кандидата из существующих политических партий, акцент смещен на общество, и тогда оно является субъектом, а объектом становится конкретный (или потенциальный) выбранный политик. Таким образом, в одном случае общество представляется как активный субъект, который в процессе выбора осуществляет делегирование власти, а в другом случае общество будет пассивной субстанцией, которая должна «проглотить» навязанного ей кандидата. Линия субъектно-объектных отношений называется у Греймаса линией потребности.
