А осенью девяносто восьмого я сама занемогла. Тринадцатого ноября случился глубокий сердечный приступ. Среди ночи вызвали «скорую». Больница у нас в Иловке своя, и неплохая, персонал квалифицированный, к тому ж душевный. Мне сделали уколы первой помощи, и все равно врач предложил ехать в стационар. От нашего дома это всего ничего, метров восемьсот… Собрала вещички — и пошла. Ваня следом, чтобы меня, значит, проводить. Расцеловала его и говорю: «Ты тут остаешься за хозяина, обо мне не беспокойся. Рядом будут дети. В больнице я долго не задержусь». А он волнуется: губы судорожно дрожат, на рубахе пуговку теребит. Глаза полны слез.
У калитки стояла лошадка, запряженная в сани, хотя снег еще и не выпал, грязюка страшенная. Из-за бездорожья в наш край села другим транспортом и не пробиться. Мы уже тронулись, слышу крик: «Погодите!». Приблизился. Молча поцеловал в губы и пошел назад, к калитке.
Еле-еле дотащились до приемного покоя. Здесь еще уколы получила. Легла на койку, прикорнула. Вдруг крик, шум… Зовут к телефону. В трубке слышу будто чужой голос. Иван… Язык еле-еле ворочался. Позже все прояснилось… Пока он, значит, ковылял от калитки до хаты, в один момент будто бы молния в плечо ударила. Следом и рука отнялась; через полминуты — и нога. До летней кухни на карачках добирался. Кое-как совладал с телефоном… Я уговорила дежурного врача, чтобы Ивана немедленно привезли б сюда, ко мне. Привезли. В палату кое-как дошел на своих ногах. А как лег, больше уже и не подымался.
Врач констатировал диагноз: надежды, мол, никакой. Каждую минуту возможен летальный исход. Самое большее — полтора месяца протянет. Он же пролежал в обездвиженном положении четыре года и почти восемь месяцев. Слов не хватает, чтобы выразить все, что мы пережили. Сколько слез было пролито, видимых и невидимых. Сколько ночей было бессонных, сколько муки безмерной — один Господь Бог знает.
Умирал Иван Дмитриевич в полном сознании. Общались мы друг с дружкой до последней секундочки.
День выдался будто на заказ: теплый, солнечный, благодатный. Его теплую ладонь держала я в своей. Вдруг открыл глаза, заволновался. Я почуяла неладное. Говорю: «Что, Ваня, уже уходишь». Он внятно ответил:
— Ухожу.
— Оставляешь, значит, нас.
— Да, оставляю.
То были последние слова.
На третий день состоялась панихида. Отпевали покойника в нашем сельском храме, по всем церковным канонам, хотя Иван официально считал себя атеистом. Вы знаете, Н. Ф., наш клирос: на весь район славится. Уж такие певцы, кажется, в целом мире ничего подобного нет… Так что на душе было не только скорбно, но и торжественно. Да и на поминки пришло кабы не душ двести. За поминальный стол сажали в несколько заходов. Много-много душевных слов было сказано людьми, которых я знать не знала, слыхом не слыхивала. Так что не зря муж мой положенный ему путь прошел — добрую память по себе в мире этом оставил. Никому не открыла, вам же Н. Ф., скажу: пришли с Иваном Дмитриевичем попрощаться и его давние поклонницы. Но я к ним не в претензии. Ведь был наш Иван не только великий работяга, семьянин добрый, но и мужик к тому ж обворожительный.
Когда Ваня пластом лежал, в угловой комнатенке угасала его матушка. Бывало все шутила: «Я тебя, Ванята, поперед себя не пущу!» По ейному, вишь, и вышло. Всего на год родительницу и пережил.
Самой надежной и безотказной помощницей моей все пять лет, считай, оказалась наша Таня. Делала все, что надо. И уберет за отцом, и в коляску сама посадит. Откуда это в ней взялось — не у кого ж было учиться. Строго по регламенту выезжали на улицу и даже в центр, на люди. Он, бывало, от радости и смеется, и плачет. Таня ведь всегда была его любимица. Вся в него вышла — и лицом, и выходками, и характером… У Тани же, как знаете, своих ребят двое, Андрею уже девятнадцать. Работает в ДРСУ, на скрепере. Светочка тоже уже большая, пошла в пятый класс: отличница, красавица, умница. Зять тоже неплохой семьянин, меня понимает, ни в чем отказу нет. Да я, признаться, и не требовательна.
Что касается нашего Сашки… Матери на сына ведь грех жаловаться, а мне и похвастаться, право, нечем. К великому моему сожалению. Хотя (против Тани) он выбился, как говорится, в люди. Работает научным сотрудником на опытной станции.
Получки, однако, мизерные. Женка евонная трудится в колхозе, рядовая свекловичница. Скажу Вам не без горечи: живет Саша со своею Светой от родительского дома наособицу. И в том, как я понимаю, наша родительская вина и недоработка.
Извините за бабскую откровенность и не обессудьте за излишние излияния. Выложила Вам все, что и на исповеди батюшке не сказала бы. Такое уж издавно было в нашем доме к Вам расположение.
Могилка Ивана Дмитриевича недалеко от входа на кладбище. Как войдете — с правой стороны. Поставили пока что крепкий дубовый крест, возвели высокий холм. На монумент из монолита средств собственных нет. У колхоза тем более. Все развалилось, что за десятилетия было сделано. Казалось, на века хватит, все в прах превратилось.
Ума не хватает, чтобы понять, как оно все так сталось и кого в том винить. Будто бы все в дурном сне приснилось… Порушено до основания и даже ниже. А ведь какое было замечательное хозяйство. Наш свиноводческий комплекс, как вы знаете, на всю Еврону славился. А еще, помните, был замечательный фруктовый сад. По соседству с яблоневым был также и вишневый, не хуже Чеховского… Эту постановку с Иваном в молодости мы видели своими глазами в МХАТе. Все ушло безвозвратно Дюже хочется, Н. Ф., о жизни сегодняшней с Вами неспешно поговорить. Если окажетесь в наших краях, не минуйте и нашего дома. Он же и построен руками Ивана Дмитриевича. Встретясь, помянем его, раба Божьего, чаркою сливового вина.
К сему — Нина Андреевна».
Послесловие. В жизни порой случаются чудесные совпадения. В том же селе Иловке обитает доморощенный поэт-лирик Рыжих Иван Петрович. Вся его жизнь связана с крестьянским трудом. Между делом еще и стихи сочиняет — нежные, трепетные, берущие за душу. С тезкой своим Дворяцких были они смолоду дружки — водой не разольешь.
Недавно и от И. П. Рыжих получил я весточку. В конверте оказалось еще и стихотворение — с посвящением Н. А. Я сразу ж догадался, в связи с чем было оно написано. По сути то было как бы продолжение письма Нины Андреевны ко мне. Да вот судите сами:
Пахнет лесом свежий крест,Он тяжел, из дуба.И расходится оркестр,Вытирая губы.Через час, а может, два,В неметеной хатеМузыкантов ждет вдова,Вся белее ваты.Проводив всех со двора,Всех угрюмо-пьяных,Обойдет свой дом вдоваИ закроет ставни.Упадет под образа —Только стон и всхлипы…Вы глядели ей в глаза?Лучше не смотрите…
И то еще не все.
Недавно в домашнем своем архиве обнаружил я старое фото. Сделано в Иловке… Как сейчас помню, выдался ослепительный солнечный день. Были шумные проводы русской зимы. Село гуляло… Местный репортер поймал нас с И. Д. Дворяцких в объектив. Вышел неплохой снимок. Главное — фотограф уловил «странную улыбку» Ивана Дмитриевича.
Купил я для пожелтевшей карточки новую рамку и повесил на видном месте. Эх, неплохо бы увеличить.
ВОИТЕЛЬНИЦА
Из пяти моих тетушек Таисия Алексеевна была младшей… Всего-то на семь лет старше своего племянника. Что наложило особую печать на наши личные отношения.
До неких пор я воспринимал ее как старшую сестру. Сперва называл просто Та, потом Тайкой. Долго, с перерывами жила она в нашей семье и была поначалу, скажем так, нянечкой, затем настоящей подружкой, временами исполняя сложную роль бонны-наставницы. Таким образом передала своему подопечному не только собственное видение окружающего мира, а и девчоночьи прихоти, привычки, забавы.
Теперь готов признаться, лет до четырех-пяти мы играли в куклы; причем сами же делали их из тряпья, ваты; рожицы размалевывали цветными карандашами, губной помадой. Родители относились к этому снисходительно, хотя порой я слышал за спиной легкое подшучивание. «Кукловодству» положил конец дядя Порфирий. Его, кадрового военного, до глубины души возмутила непродуманная «политика» моей наставницы, в результате чего Красная Армия рисковала недосчитаться в своих рядах одного бойца.
Тайка изменила тактику. Свои игры перенесли мы на лоно природы: в ближнюю рощу, на поляны и луг. Здесь мне открылось столько чудесного, прекрасного, замечательного, что голова кругом пошла. Но и тут моя бонна продолжала воспитательную «политику». Незаметно, исподволь учила находить в обыденном нечто обаятельное.
Долго не мог я согласиться с тем, что невзрачная на вид незабудочка ни в чем не уступает колокольчику, временами даже превосходит.
