Чуть свет думенковские хворостяные воротца уже заскрипели ивовыми петлями. Ввалили в хату без стука. Махора не знала, куда сажать. Набились и в комнатку, и в горенку. Дымили. Муська на лежанке раскашлялась. Кто-то воззвал к совести — с цигарками на волю.
Хата уже не вмещала — топтались возле порога. Красносельский, подбадривая взглядом, вполголоса сказал:
— Наверно, все… Командуй, вахмистр.
Через весь двор от катуха до воротец вилюжиной протянулся строй. Давка — не хватало места, мешает плетень. Сгорая от стыда, Борис тут же переставил в две шеренги.
Прошелся вдоль строя. Бугрилась жесткая складка между бровями. Привычное дело для вахмистра царской службы строй. Шинели, ремни, погоны, винтовки… Но этот особый — парубки, голощекие, безусые, им бы еще бегать по улице, тискать у плетней девчат. Выделяются усатые бойцы, его дружки, десятка полтора кряжистых, матерых, хвативших лиха в окопах. Были они почти все в сборе, за исключением сгинувших на войне. Не пришел и Володька Мансур. Ему, правда, не загадывали. Не явились двое из списка — Костей Пожаров и Ефрем Попов.
Непонятное охватило Бориса. Мышцы лица напряглись — ощутил боль возле ушей. «Надо бы сказать…»— подумал, растирая болючие места пальцем. А слов нужных не находил. Да и не знал он, какие они, нужные? Все, что годами вбивалось в старой армии, предельно ясное, четкое, заключенное в бессловесном, бездумном подчинении старшему, теперь не годилось. Вот он, солдат, месяц-два назад как вылез из окопа — тупой, без искорки взгляд, послушный любой команде, а рядом — глаза парнишки… Живые, разглядывают тебя, чего-то ждёт. Если не совсем еще ясно знают, то хотят знать, зачем их поставили в строй…
Федот Сидоряк расстелил посреди двора полсть. Парни помогли вынести из хаты винтовки. Вытащили и ящики с патронами.
Распрямляя лист бумаги, Борис остановился возле оружия. Хрипло, сдавленным от волнения голосом выкликнул:
— Гвоздецкий… Егор!
Сорвалась стая воробьев с тополя. Прошелестела крыльями над самыми треухами и папахами, обсела заснеженную кровлю катуха. Кто-то из молодняка пустил в них снежком. Воробьи с криком улетели на соседний двор. Смех; без того неровная нитка строя расслабла, выгнулась.
— Сми-ирррна-а!
Вахмистрский рык распорол волглое утро. Сжимая в кулаке список, Борис уставился на синеглазого, белобрысого парнишку с рассеченной верхней губой. Витая, в двадцать четыре ремешка плеть со вшитой свинчаткой заиграла в руке. Много лет она без дела провисела на гвозде, теперь, кажись, нашла применение…
Сдержался. Хмуро, наметанным глазом прицелился по носкам, выравнивая строй движением пальцев. Возвратился на прежнее место, к вороху оружия. Думал с удовлетворением — хлопец, белобрысый, видать по отметинам, не робкого десятка, не гнется за чужие спины на плацу в буйные дни масленицы… «Ничего, уличную закваску выбью… Рубака еще какой выйдет».
Четким шагом по-уставному вышел Гвоздецкий, коренастый, жилистый, в шинели и серой шапке с вдавленной отметиной от царской кокарды. Солдатская сумка, винтовка, туго набитые брезентовые патронташи на поясе. Старая гвардия! Вместе начинали в этих тесных проулках еще голоштанными. Подмигнул ему по-свойски.
— Вижу, комплект полный. Можешь встать в строй.
Подкупленный свойским тоном вахмистра, Гвоздецкий решил разжиться за казенный кошт:
— Малость обоймов бы… Не помешало…
Заметно сужались глаза вахмистра.
— Сколько у тебя их… обоймов?
Взялись холодком свежевыбритые щеки бывалого солдата. Косясь сторожко на мирно настроенную плеть, вытянутую вдоль ноги, сознался:
— Дюжин с пару…
Дрогнула плеть.
— В стррой… аррш!
Касаясь локтями соседей, Егор незаметно перевел дух — налегке отделался, будь ты неладен…
Вышел давешний хлопчик. Смело ворочал синими глазами — не принимал на веру наслышанное от старших о крутом нраве вахмистра. В деле-то не видал…
Борис взял из вороха винтовку. На вытянутых руках вручил. Не сунул, не отдал, а именно вручил, как самое ценное, чего еще тот не имел за весь свой коротенький век. Жестом высказал все, чего хотелось и на что он не находил слов. Отправил побледневшего парня на место…
Не скупился Борис на время, не порол горячку — знал, что вручает людям и для чего. Хотел, чтобы прониклись тем самым и они. У воротец, глядя в даль белой от снега безлюдной улицы, собирался с мыслями. Что-то нужно сказать…
— Братцы, значит, отныне вы именуетесь… красными партизанами. В Казачьем и по ближним хуторам объявляем Советскую власть, как то сделали по Манычу, Салу и вплоть до Царицына… И далее, и Далее по всей России. Мы такие же хлеборобы, как и они… с теми же мозолями на ладонях, с той же нуждой в хатах.
Для вящей убедительности выпростал из рукавов кисти рук, повертел ими, показывая; кивнул на свою хату с провисшей, будто спина у старой кобылы, крышей.
— Красногвардейские отряды выбили золотопогонников из Новочеркасска… Блукают теперь они по степям, как волки. А наша задача — шугать их, не давать сбиваться в одну стаю. Будем защищать свою трудовую власть!
Поправляя папаху, громко назвал тех, кто не явился на сбор.
— Какие меры выскажете?
Зашевелились, недобро загудели.
— К стенке! — выпалил ломкий юношеский басок.
