— Ага! Комендант станции…
Последние дни к Борису, семейному, возмужавшему, вернулась та давняя пора — мальчишество. Хмельные ночи с офицерами, похищение оружия увлекли, привнесли интересное в наскучившую, изведанную им по самое горло солдатчину; к концу войны угас в нем, как и у всех, боевой угар. Сошел кровавый хмель — вскрылась голь-ная правда: за что, за кого кладут головы? Окопный быт давил, мешал с землей, не давая проявиться личному, что он испытывал, ощущал в себе под сердцем, как женщина ребенка. Знал устав, беспрекословно подчинялся офицерам, того же требовал и от подчиненных. Да и революция властно брала каждого за душу. Взяла и его. Метался между долгом, присягой и тем, что в самом деле происходило; раздвоенность опустошала, делала безразличным, безынициативным, притупляла даже то единственное, сохранившееся от старого времени, чувство боли за родную землю, попираемую инородцем-врагом.
Но окопная правда осиливала присягу. Понял Борис, война не лавры, не кресты на оранжевых бантах в утех зазнобам и в зависть дружкам на хуторе — кровь, смерть, увечье. Осточертела за три года непонятная бойня, окопная собачья жизнь. Сперва кормил блиндажных вшей и подставлял грудь за государя-батюшку; временщики явились, требовали того же — крови. Для какой надобности, спрашивается, скидывали царя? Разница есть между ними, Николаем и Керенским? Выходит, никакой. Большевики заявили прямо: «Долой войну! Фабрики, заводы — рабочему! Землю — крестьянам!» Век думай, справедливее для солдата не скажешь.
Обновленный духом, полный светлых надежд, Борис ступал на порог собственной хаты. Старому нет места в хуторе; но он смутно представлял и то новое, что должно сменить отжившее. Ощущал свободу, понимал землю, какой у него, хлебороба, никогда не было и какую он получит от Советской власти наравне со всеми. Но прежде Советы нужно защитить. Знал в лицо тех, кто с оружием может встать против него. Клок пыльного проулка под ногами, глоток воды из общественного колодца едва не с пеленок отвоевывал кулаком; теперь ему надо больше — человеческое достоинство, власть и голубую, уже парующую в предвесенье степь…
Растравил старую рану Красносельский. Есаул Иванов, прислушиваясь к голосам, от имени революционной власти и вовсе оказал честь — вверил сотню. Вырос в собственных глазах, взмыл. Но как ни странно, осадил Петр, остудил пыл. Покачиваясь в седле в такт шагу, Борис никак не мог отделаться от разговора с ним. Стороной выведал у есаула о войсковом старшине Голубове. Да, не большевик. Эсер. Никогда не задумывался Борис об отличии. Те и другие — за революцию, за волю и землю для мужика. Но к мужицкой правде Каверняка ближе большевик, бедняк Красносельский, нежели эсер, казачий офицер Голубов, выпущенный из Донского кадетского корпуса.
За спиной более сотни всадников. Впереди — свои дружки, иногородние и казаки победнее; позади — из крепких семей. Как не сообразил сразу! Гришка Крысин взводный. Сбились к нему…
Кормили лошадей в имении Ефатия Королькова. Переход малый, но у Бориса была своя причина задержаться. С утра еще им в хуторе стало известно, что гнилоры-бовцы сбросили излишки оружия в помещичий пруд. Прибегали на зорьке; остались Федот Сидоряк с Яковом Красносельским. Нашел их там же — в пастушьей землянке.
— Ну, рыбаки, хвалитесь уловом.
— Вон щуки… полная бричка!
— Патронов нету, — сетовал Яков. — Не догадались юнкера с пяток ящиков скинуть…
— Тебе бы мед… да ложками, — посмеялся Борис.
Пока отогревались крутым кипятком, решалась и судьба «улова». Якова Красносельского, хлебнувшего больше всех прудовой ледяной водички, назначил каптенармусом; оружие зачислялось сотенным трофеем. Выбравшись опять на Великокняжеский шлях, он вдруг перерешил. Придержал бричку, кликнул из строя Федота.
— Поворачивай, Яшка, дышло… Кати в хутор. А ты, Федот, сопровождай. До света доберитесь. А сотня отобьет себе.
— Где же вас шукать? — забеспокоился Федот, смыкая поводья.
— Останетесь с Петром. Да протрите как след винты. В порядке держите.
В Великокняжеской конным строем вошли на соборную площадь. Здесь уже ожидали платовцы и великокняжев-цы. Зачитали приказ о сформировании революционного казачьего полка; присвоили сотням номера. Великокня-жевцев, 1-ю сотню переименовали в Пролетарскую; 2-я — Платовская, 3-я — Багаевская и 4-я — Веселовская. Недолго морил речью сам «революционный атаман» — войсковой старшина Голубов. Поставил задачу: преследовать врагов трудового казачества, по возможности избегать братоубийства.
Борис, стоя рядом, оглядывал Голубова. Роста одинакового с ним; на налитом холеном лице, не обожженном степными ветрами, выделялись светлые глаза. Защитная суконная поддевка со свежим следом споротых погон, синие галифе, хромовые сапоги и особенно острая курпейчатая шапка выдавали в нем заматерелого офицера. Вооружен шашкой и наганом. Коробила стойка — панская, с широко расставленными ногами, носками врозь. Покачивался, не сгибая колен. Напомнил он ему поручика Ляхова с батареи; в точности такая манера стоять перед подчиненным, заложив за спину руки, и смотреть не мигая в глаза…
Подумывал Борис вечерком, устроив на ночлег казаков, заскочить к своим, Колпаковым. По слухам, ребята живые, двое вернулись, старший, Илья, и младший, Марк; Григорий где-то пропадал еще в старой части. Поступил срочный приказ: выступать! Покинувшие станицу офицерские части обнаружены в имениях помещиков Пишванова и Безуглова — в восточном конезавод-стве.
От Дорошенко, командира Пролетарской сотни, Борис узнал о последних станичных событиях. Тряслись в бричке. Сотни вытянулись в ночи по глухому заснеженному проселку. Ветер дул с калмыцких степей, в лицо. Кутаясь в тяжелый шалевый ворот тулупа, велико-княжевец простуженно бухал, надолго прерывая рассказ. Окружной Совет, на днях избранный, не успел вжиться, окрепнуть; слаб и малочислен краснопартизанский отряд. Без артиллерии партизаны не могли удержать атамана Попова. Отошли на Торговую; под прикрытие 39-й дивизии.
— В Торговой состоялось заседание. Присутствовал и я, — откашлявшись, продолжал Дорошенко. — Разговор встал о переброске нашего отряда на Тихорецкую. Там группировались
