слушая мои рассказы. В конце стола сидит пожилой задумчивый человек, кузнец из Мариямполе.
— Вот гады! — негромко говорит он, не поднимая глаз.
— Кто? — переглядываются товарищи.
— Ясное дело, кто…
И все знают, о ком он. Его жена в первый день войны погибла от фашистской бомбы на Костельной улице, где у них был домик. Домик сгорел, а вместе с ним и двое детей кузнеца. Он остался один как перст. Прибыл сюда, на эти занесенные снегом поля, чтобы мстить убийцам.
— Злится, что пока только шестерых фашистов уложил, — говорит бывший председатель волкома из-под Таурасе. — Клятвы своей не сдержал.
— Ну-ну-ну… — мрачно бормочет мариямполец. — Я-то выполню, что пообещал. Сказал еще в Литве: за свою семью должен убить хоть сотню фашистов. Война-то еще не кончилась.
И все замолкают.
— А если убьют?
— Это уж нет, братец, — говорит мариямполец. — Пока не уложу, сколько наметил, меня ни мина, ни пуля не тронет.
Открывается дверь, и рослый воин в ушанке отдает честь. В полумраке избы все сразу узнают его.
— Йонас, наш Йонас! — кричат бойцы, и я сразу вижу, что он здесь любим.
И я узнаю его. Это же старый мой друг Йонас Марцинкявичюс!
Мы бросаемся друг к другу в объятия. Он крепко прижимает меня к широченной груди.
— Вот и хорошо, — говорит он, похлопывая меня по плечу. — Вот и замечательно, что приехал. А я-то думал — приедет кто-нибудь из приятелей или нет? Путь далекий, нелегкий… Вот и хорошо. Вот и чудесно, что приехал…
Мы смотрим друг на друга, ищем перемен. Нет, Йонас остался таким, каким был.
— Нате, мы только что выпустили новый номер «Тевине шаукя».
Он раздает бойцам еще пахнущий типографской краской номер газеты соединения, в котором уже появились статьи о первых боях, о первых наградах.
Хозяева усаживают Йонаса за стол. Выясняется, что он, как обычно, с самого утра еще ничего не ел. Был в медсанбате, готовил газету, беседовал с бойцами, вернувшимися с передовой, писал статьи для «Тарибу Лиетувы», издающейся в Москве, и для печати американских литовцев.
— А в соседнем полку ребята оборудовали баньку. С парилкой, как полагается. Надо будет описать, — говорит он, отправляя в рот хлеб и консервы. — Правда, в угол баньки немецкая мина угодила, да пустяк, одного только ранило. Ребята сразу же угол заделали. А удовольствие-то какое — битый час парился. Надо будет отметить. Подумать только — первый наш полк оборудовал баню в фронтовых условиях!
— Ребята, а нашего Пранаса уже описали! — кричит один боец, приблизив газету к пламени коптилки.
— И Гужас, и Денинайте… А с Гужасом мы вместе шли…
— Погоди, погоди! — отодвинув котелок, Марцинкявичюс вытаскивает из кармана записную книжку. — Шли вместе с Гужасом? А ну-ка, рассказывай по порядку. А ты Юодвиршиса не знал? Возчик, отлично работал. Надо отметить. Арманавичюс? Да, знаю. Он вынес с поля боя около шестидесяти раненых. О нем должны узнать порабощенная Литва и Америка. Кем он был? Крестьянином Тракайского уезда? Чудесно! О нем должен узнать весь Советский Союз. Да, чудесный у нас народ!
И он торопливо записывает в блокнот. Крупные буквы налезают друг на дружку, страница за страницей копится драгоценный материал, из которого впоследствии родятся новеллы, повести, а может, и роман.
У Марцинкявичюса удивительный дар общения с людьми. Он — друг и в счастье и в беде. В Балахне и Туле он помогал организовать в частях самодеятельность, создавать хоры, оркестры, отбирать певцов, чтецов, актеров. В жизнь соединения это внесло столько разнообразия и радости, что, бывало, едва Марцинкявичюс появится в какой-нибудь части, как вокруг него уже собирается вся молодежь.
— Когда репетиция?
— Когда будем устраивать вечер?
— У нас еще один пишет стихи.
Боец вручает ему пачку листков — записал свои воспоминания.
— Может, обработаете для печати?
Его приглашают к молодым литераторам — они устраивают вечер, обсуждение новой литовской книги. Сотни интересных и полезных начинаний, и Марцинкявичюс всегда находит время, чтобы присутствовать, помочь, посоветовать…
Это было в тылу. Здесь, во фронтовых условиях, Марцинкявичюс тоже вечно в хлопотах — ему всегда не хватает времени. Недавно он побывал у артиллеристов. Он непременно появляется там, где происходит что-то особенное, необыкновенное, что может представлять интерес для наших эвакуированных литовцев, о чем можно сообщить по радио порабощенной Литве, литовцам в Америке. Это человек, хлебнувший в жизни немало горя. Трудно его испугать или удивить. Он быстро приспосабливается к новым условиям, какими бы трудными они ни были, и всюду чувствует себя как дома.
Я видел его и голодным, и продрогшим, и промокшим, и нечеловечески усталым, но никогда он не терял присутствия духа и не давал терять его другим.
Всю войну он прошагал вместе с нашими бойцами — вместе с ними жил в землянках и в окопах. Ел из одного котелка, спал вповалку со всеми в избах, вместе радовался и грустил. На своих плечах нес он бремя войны, а в сердце лелеял образ окровавленной и порабощенной Советской Литвы.
Однажды, когда мы шли по незнакомой прифронтовой деревне, от которой остались только груды кирпича и иссеченные осколками, черные стволы деревьев, он после долгого молчания сказал:
— Ненависть… Не каждый способен испытывать ненависть… Часто думаю не только о жене, сыне… Что они сделали с Литвой, Союзом, Европой!.. Сердце заходится… Что было бы, если бы победил фашизм? И я хочу расцеловать каждого озябшего, закоченевшего, замурзанного нашего человека, который так здорово сражается против этих коричневых двуногих зверей. Вот кого надо любить. Наших воинов. И народ, который дал таких людей.
— Тороплюсь запечатлеть, хоть вкратце описать все то, в чем варюсь, чем живу, — говорил он как-то. — Все ждут от тебя чего-то особенного, а получается очерк, заметка. События слишком уж большие, чтобы их можно было охватить одним взглядом, изобразить в романе с множеством действующих лиц… Надо чуть отдалиться от событий, все переосмыслить, обобщить, отделить существенное от случайного.
