ЧЕТВЕРТЬ ДВЕНАДЦАТОГО
В открытую дверь, ведущую в дворцовый зал, просунула голову пестрая корова со сдоманным рогом. Она, видимо, решила держаться поближе к Томашу, который подоил ее в полдень. Корова насторожила свои темные мохнатые уши, чтобы лучше слышать мелодию, исполнявшуюся на гармошке, и, медленно пережевывая что-то, смотрела влажными, немигающими глазами в сторону длинного тяжелого стола с остатками солдатского ужина.
На столе горела большая керосиновая лампа. Посреди стола стояло блюдо с грудой рыбьих костей, а рядом белело ведро. Музыкант остановился на минуту, зачерпнул из ведра кружкой и с улыбкой протянул Густлику.
— Шестая, — сказал силезец. — Молока я могу выпить сколько хочешь.
Томаш вернулся к своей гармони, растянул черные мехи, украшенные ромбом из белого канта, и, тихонько аккомпанируя себе, запел свою песенку:
Сундучок стоит готовый,
Сундучок уж на столе...
— Откуда ты это знаешь? — прервал его Елень. — Эта песня не из ваших краев.
Черешняк кивнул головой и закончил строфу:
Принеси мне, моя люба,
Ты его на поезд мне.
Не переставая тянуть мелодию на одной ноте, Черешняк объяснил:
— Я разные знаю. Мы с отцом батраками были. Половину Польши прошли, прежде чем оказались в Студзянках, у пани Замойской...
— А такую слышал? — вмешался Григорий и запел:
Картвело тхели хмальс икар...
— А что это по-польски? — заинтересовался Густлик.
— «Грузины, беритесь за мечи!» Старинная боевая песня. Надо хором, на голоса, — объяснил Саакашвили.
Томаш деликатно поглаживал басы, прислушиваясь к сочным тонам, и играл все громче.
— Пан плютоновый! — Черешняк наклонился и тихо, чтобы не могли слышать другие, попросил: — Если вы скажете, то капрал отдаст.
— Что?
— Гармонь.
— А зачем ему отдавать?
— Но он же не играет.
— Так научится.
Мелодия оборвалась на середине такта, и стал слышен голос Янека, который продолжал начатый ранее разговор:
— А все потому, что я распылил силы.
— Должна была быть связь, а ее не было, — вмешался Вихура, бросив взгляд на Лидку.
А девушка, убедившись, что никто на нее не смотрит, показала ему свой розовый язычок.
— Ну и у нашего коня сегодня кучер был плохой.
— Не надо было пересаживать, — огрызнулся шофер.
Саакашвили закончил чистить пояс, подаренный ему отцом Янека, снял саблю, висевшую над камином, и начал поединок с невидимым противником. Под молниеносными ударами сабли посвистывал удивленный воздух, тень едва успевала отскакивать от серии ударов.
— Перестань, а то кому-нибудь глаз выбьешь, — заворчал Густлик.
Григорий спрятал оружие в ножны, повесил на место, зевнул и пошел в соседнюю комнату, освещая себе путь фонарем, взятым в сарае.
— С другой стороны, — продолжал Янек, — как удержать в одной колонне два транспорта с разными скоростями?. Но все равно, завтра все будем вместе.
— Было бы хуже, если бы мы все сразу попали в ловушку, — заявил Вихура и, нахмурив лоб, вдруг резко обратился к Черешняку: — А ты почему не защищал их сразу? У тебя был автомат...
— Я был один, — отвечал Томаш, ждал помощи.
— А почему ты не побежал навстречу?
— Я наблюдал с чердака дома. Чтобы знать, где искать. — Сконфуженный этим неожиданным допросом, Томаш начал приглаживать волосы.
— Еще немного, и мы бы тоже попались, — качал головой шофер.
— Все ясно, теперь будем предварительно проводить разведку, чтобы больше так не попадаться, — заявил Янек. — У меня должен быть блокнот, чтобы записывать туда все, что узнаем...
Все умолкли, как будто увидели тень своего бывшего командира, как будто услышали его столь привычные слова: «Экипаж, внимание!»
— Он все держал в голове, — задумчиво сказал Янек.
Вдруг они услышали быстрые шаги, скрипнула дверь.
Все, как по команде, повернули голову. В дверях стоял Григорий, придерживая под подбородком кружевную ночную сорочку.
— Идет мне? — спросил он со смехом. — Лидка, это для тебя. Немецкая графиня оставила. — Он подошел и бросил сорочку ей на колени. — А кровать там такая огромная...
— Как у вас в Грузии, да? — буркнул Густлик.
— С балдахином, как у какого-нибудь короля, — продолжал Саакашвили, не расслышав слов Еленя. — Или как в заграничном кинофильме.
Томаш в это время снял наконец садовым ножом с обложки свастику в дубовом венке, швырнул ее в угол и подал командиру синий, красиво переплетенный блокнот, немного обгоревший с одной стороны.
— Внутри хороший. Можно писать.
— Где ты его взял? — спросил Янек, заглядывая внутрь. — Мировой...
— Наверху. Рация разбита, вещи почти все сгорели, а вот он уцелел.
— Отец тебе наказывал все, что немцы разворовали, собирать, а ты отдаешь, — пошутил Вихура.
— Но нам не на чем писать, — серьезно ответил Томаш. — А вот гармонисту нужна гармонь.
— Отдай ты ему ее, — вступил в разговор Густлик, проведя пальцами по фиолетовым и красным пластинкам, блестевшим в свете лампы, как перламутр.
— Как это? — сморщил шофер свой курносый нос.
— А так... Он играет. А тебе-то она зачем?
— Ну ладно. Только сначала посмотрю, какой он солдат. Если такой же, как гармонист, тогда отдам.
Шарик, заинтересовавшись тем, что рассматривает его хозяин, поставил передние лапы на стол, потянулся и, понюхав блокнот, заворчал.
— Что, злым человеком пахнет?
Шарик залаял утвердительно, но Янек его успокоил:
— Подожди, мы здесь будем записывать разные вещи. Например: «Шарик — умный пес».
Шарик слегка махнул хвостом и опустил глаза, потому что это был на удивление скромный пес. Может быть, он даже покраснел, но под шерстью этого просто не было видно.
— Идем, покажу, — громко сказал Григорий, шептавший до этого что-то Лидке на ухо, схватил ее за руку и повел в соседнюю комнату.
Это была спальня бывших владельцев дворца. На картинах, висевших по стенам, фавны гонялись за нимфами, кавалер, одетый в черный бархат и белые кружева, целовал руку придворной даме, не забыв повесить шляпу со страусовыми перьями на эфес оправленной в золото шпаги.
— Посмотри. — Григорий поднял вверх лампу и осветил огромное ложе в стиле рококо, над которым, как шатер визиря, свисала узорчатая занавеска.
— Ой-ой! Отвернись на минутку.
Лидка никогда не видела ничего подобного. Разве только до войны в каком-нибудь фильме, но почти ничего не осталось уже в ее памяти. Она быстро сняла гимнастерку, набросила длинное платье, воздушное, розовато-белое, взяла
бледно-розовую бархотку, завязала бант. Пышнее взбила тюлевые рукавчики. Ее поразили размеры декольте. Как зачарованная, стояла она перед огромным зеркалом. Примерила красивую заколку для волос, надушилась. Пригладила волосы серебряной щеткой, припудрила нос.
— Лидка... — прошептал Саакашвили, пораженный чудесным превращением.
Девушка внимательно посмотрела на него, а он уставился на нее во все глаза, как будто до этого никогда не видел ее.
— Можно, я тебе что-то скажу? — спросил Григорий.
— Слушаю, — ответила она дрогнувшим голосом и присела на край постели, откинувшись назад, опираясь на руки.
Григорий закусил губы, отвел от нее глаза и, вспомнив лицо Хани, сказал совсем не то, что собирался сказать в первый момент:
— Ты можешь спать здесь. Я лягу у двери и никого не пущу. — Он опустился на колени у ее ног и говорил, поднимая к ней свое лицо.
— И сам не войдешь? — спросила она с иронией.
— Нет. Даю слово. Я ведь говорил тебе, что полюбил Ханю, только ее одну. А как теперь узнать...
Лидкино лицо изменилось, застыло в злобной усмешке.
— А ты напиши. Почтальон разберется. Но, чтобы ты потом не ошибался, пусть она покрасит левое ухо зеленой краской...
В приоткрытую дверь проник черный кот, за ним Шарик. Комната наполнялась мяуканьем и лаем. Полетели на пол мелкие предметы с подзеркальника. Кот пронесся по постели и опять вылетел в обеденный зал, собака — за ним. Кот выскочил в окно.
— Шарик! К ноге! — крикнул Янек, а потом погладил собаку. — Ну, тихо, спокойно, выгнал злого духа из дворца, а теперь тихо... Это, должно быть, блокнот радиста. Здесь даже какие-то буквы, посмотри, Густлик.
На листке чернели крупные знаки торопливой записи: «Ein V. п. 11».
Елень пододвинулся ближе, наклонил голову и медленно прочел:
— Айн фау эн, одиннадцать. Черт его знает, что это такое?..
— Тихо, Шарик, — продолжал успокаивать собаку Янек.
— Чего там «тихо», — проговорил Густлик. — Слышите? Да не собака это — самолет, — показал он в сторону окна. — Спусти-ка, парень, эту штору! — попросил он То-маша и опять вернулся к немецкому блокноту. — Айн фир-тэль нах эльф... Черт! — закричал он и схватил свой автомат. — Это означает: «Четверть двенадцатого». Мы собирались предупредить часовых у моста о десанте завтра, а они сегодня... Сколько сейчас?
