Среди собравшихся немало и казаков-фронтовиков в их форменном казачьем обмундировании и в плащах-дождевиках желто-песочного цвета. В числе фронтовиков и Данило Орлов с Мишкой Ушаковым. На Мишке синяя сатиновая рубаха, подпоясанная наборчатым ремнем, и защитного цвета фуражка с кокардой. Как и большинство сельчан, Мишка тоже пришел на сходку босиком, до колен засучив черные с лампасами шаровары.
Пять месяцев прошло с той поры, как уехал Мишка из дому. Сначала, по приезде в Чалбучинскую, оба с Данилой подались за границу, жили там на заимке, где у Орловых кормился скот, охотились на коз, Мишка помогал работникам, возил с ними сено. Убедившись, что в Чалбучинской станице порядки другие, нежели в Заозерной, и что таких беглецов-дезертиров появилось в селах множество, друзья выбрались из-за границы и зажили в поселке. Ехать домой Мишка не торопился: во-первых, потому, что боялся Тимохи Кривого, а главное то, что приглянулась ему здесь дочка поселкового атамана, черноглазая красавица Маринка, с которой познакомился на вечерке и уж не раз провожал ее до дому. «Дома-то все равно идти в работники, так уж лучше здесь, — рассуждал Мишка, — тут и хозяева хорошие, и Данило не обидит. Переживу здесь эту канитель — войну — и заявлюсь домой на своем коне, при деньгах, да еще и с невестой-красавицей». И зажил Мишка у своего друга-сослуживца в работниках.
В станице Чалбучинской с приходом революции ничего не изменилось, все шло по-старому, как было и при царе: станицей и поселками по-прежнему управляли атаманы, а всякие дела решались стариками на сходках. Вернувшиеся в станицу фронтовики поначалу много говорили о революции, о новых порядках, одобрительно отзывались о декретах советской власти. Но подошла весна, и все они, натосковавшись по труду, с головой окунулись в работу, неделями не выезжали с пашни. А тут всякие домашние дела, хозяйские работы. И позабылось все то, что слышали на полковых митингах, что волновало их на фронте, по старому руслу потекла жизнь. Сытая, зажиточная житуха, достаток в отчем доме затянули в свою рутину и Данилу Орлова, из головы его выветрились революционные идеи. «Для рабочих, для мужиков большевики, конечно, подходящая партия, — рассуждал Данило в разговорах с Мишкой, — а нам и без них неплохо». Мишка не возражал, в политике он не разбирался. Только двое из села — Антип Панкратов, бывший каторжник, приютившийся на житье в Покровском, да пришедший из Красной гвардии на костылях Яков Башуров — остались верными революции, ратовали за большевиков. Встречаясь с фронтовиками, Яков ругался с ними, стыдил их за отступничество, принимался уговаривать сбросить атамана, создать в селе Совет, но его никто не слушал.
Яков также приковылял на сходку, прислонив костыли к стене, сидел на кутней лавке. Панкратов лежал больной дома на печи, его вторую неделю трепала лихорадка.
На сходке, как всегда, шум, гомон, теснота. Люди сидели на скамьях, что расставлены вдоль стен, на ленивке у печки, на жерновах ручной мельницы. Мишка с Орловым и еще десятка полтора сельчан пробрались в куть и уселись там на полу, поджав ноги калачиком, а те, что пришли позднее, тесной толпой грудились в задней половине избы и даже в сенях.
Старики отводили душу в разговорах, и чуть не все собравшиеся курили. Дым от их самокруток и трубок сизым облаком висел над головами, струйками тянулся в раскрытую дверь. В табачном дыму, как в тумане, чуть видно сидящих за столом в переднем углу поселкового атамана и писаря.
— А ну-ка, давайте потише, — поднялся из-за стола атаман, рыжебородый казачина Филюшин. — Дедушка Меркуха, опять сказку завел? Кончай, потом доскажешь. Начинать будем. — Атаман выждал, когда говор притих, продолжил — Тут, воспода обчественники, такое дело, намедни, как вы знаете, в Читу посылали мы этого… как его…
— Делегата, — подсказал писарь.
— Во, во, диликата Павла Ивановича Патрушева, вот он пояснит вам сейчас, как там и чего было.
Павел Иванович протискался к столу, повернувшись лицом к собранию, снял с головы старую, с потрескавшимся козырьком казачью фуражку, провел рукой по усам, по жиденькой русой бороденке.
— Оно надо бы сразу, как приехал из Читы, теперь всего-то и не припомнишь, ведь два месяца прошло.
— Чего же тянул до сей поры?
— Я-то тут при чем, с атамана спрашивайте, а я и так рассказывал кому ни походя, и старикам на завалинках, и вопче, хоть кого спроси, подтвердят.
— Ладно уж, рассказывай.
— Да погромче, чтобы всем слышно было.
— Тише-е!
— Ну, значит, побыл я на съезде, — начал делегат свой отчет, — повстречал там начальников больших и комиссаров всяких дополна. Вот тут про Лазова часто пишут в газетах, а я его в упор видел на съезде, как вот сейчас свата Филиппа. В президюме был главным Шилов, бравый такой казак Размахнинской станицы. А с нашим Фролом Емельянычем даже и за ручку поздравствовался. Э-э, брат, Фрола теперь рукой не достать, большо-ой начальник, все равно что войсковой наказной атаман по-прежнему.
Вокруг зашумели, заговорили все разом:
— Да ты про дело-то говори!
— Насчет чего съезд-то был?
— Воюют-то там из-за чего еще?
— Тише, вы! — повысил голос делегат. — Слово не дадут сказать. Только хотел было про съезд повести разговор, а они рта не дают разинуть! Послушайте сначала, а потом и дерите глотки-то хоть до вечера. А что касаемо съезду, так он проходил, конешно, как полагается. Да-а, поначалу какой-нибудь большой начальник, а либо комиссар выйдет на трибунал и доклад сделает, а мы, делегаты съезда, значить, сидим и слушаем, и весь день такая прения, прения.
— Какая прения?
— Слова-то какие пошли, господи.
— Может, партия?
— Прения — это значит такое дело, там ведь не так, как вот у нас на сходе: заорем все разом, и никак не поймешь, кто чего требует. А там не-ет, все сидят тихо-смирно, один говорит, остальные слушают, кончил говорить, все в ладоши хлопают. Это и называется прения, понятно? То-то же. Ну, а говорили больше о том, что землю у помещиков отобрали, а самый главный комиссар Ленин закон составил, как лучше разделить ее мужикам. То же самое фабрики рабочим, ну я в это дело почти что и не вникал, потому как нас это совсем и не касаемо.
— Жить-то будем как дальше, об этом там был небось разговор?
— Во-во, это самое.
— И насчет власти, какая она будет?
— А у нас не оттяпают земличку, какая лишняя?
— Это с какого пятерика нашу-то землю оттяпают? — делегат сердито покосился на говорившего о земле. — Откуда она у нас лишняя-то? Болтаешь чего не следует. Об нашей земле даже и речи не было на съезде. Ну, а насчет власти, то она, так я понял, народная будет, выборная то есть.
— Она у нас и так выборная, атаманов-то сами выбираем.
— То же самое и судьев почетных, доверенных на станичный сход.
Шум, гвалт усилился.
— Ну и делегат, холера тебя забери! — кричал кто-то из кути.
— Эх, Павел, Павел, — корил делегата второй, — не брался бы не за свое дело.
— Сами же мы его выбрали, — заметил третий.
— Я как настаивал, чтобы Евграфа Прокопьича послать, тот бы все там разузнал и нам объяснил бы. Так не-ет, не послушались, вот на себя теперь и пеняйте.
— Власть должна стать советская, — гудел из кути Яков Башуров, но одинокий голос его потонул в общем гомоне. А делегат, выждав, когда немного поутихло, понапряг голос, заговорил о другом, более для него важном:
— Тут, воспода обчественники, как ехать в Читу, денег мне выдали на дорогу восемьдесят рублей керенскими, а разве это деньги по нонешней дороговизне? Вот и пришлось мне раскошелиться из своего карману. Сорок рублей было у меня своих кровных, я их и высточил как одну копеечку! Да ишо хорошо, что пригодились они, а то бы я там с голоду подох. Вот ведь как оне, обчественные-то дела, достаются. А ведь у нас многие смотрят так, лишь бы выбрать да отправить, а там хоть шкура с него на огород. Вот я и прошу вас, воспода старики, вернуть мне эти сорок рублей из обчественной суммы. А то чего же я один-то буду страдать за обчественное дело?
Снова разгорелся шум, спор. В сплошном реве голосов с великим трудом можно было угадать, что одни ругают «делегата», не хотят вернуть ему деньги, другие защищают Павла. «Зачем же обижать человека? Сами его выбирали. Отдать старику сороковку!» Вдоволь накричавшись, сошлись наконец на одном: «Вернуть Патрушеву его сорок рублей из общественных сумм».
Атаман опять поднялся со скамьи, постучал кулаком по столу:
— А ну-ка, потише, прошу! Насчет Патрушева, значит, покончили. Погодите, не расходитесь, ишо одно дело надо решать. Тут у нас стало известно такое дело. Большевики-коммунисты откуда-то появились в Борзинском поселке. И вот как поскажут про них, такие отпетые головушки, что не приведи господь, не признают, сказывают, ни бога, ни черта и народ к тому склоняют. Так вот, из станицы пишут, чтобы мы таких людей остерегались, за-ради чего приказывают усиленный караул выставить на закрайках. А в случае, ежели эти проходимцы заявятся, заарестовать их и в станицу под усиленным конвоем. Я уж тут начал было и назначать в энти караулы, недовольство началось, сами знаете, какой у нас народ, — тому неохота, этому недосуг, а я с каждым ругаться не намерен. У меня и без того делов много. А будет общественный приговор, тогда разговор короткий: подошла очередь — вылетай винтом, и никаких гвоздей. Вот и решайте.
