"Получив твои письма, — пишет она, — подняли с Асей бурю. Ася читала и показывала их всем, в итоге дошло до Л<уначарского>, пригласил меня в Кремль". И вновь Марина Ивановна очарована этим человеком: "… улыбаюсь, прежде чем осознаю! Упоительное чувство: "en presence de quelqu'un"[60]. Ласковые глаза: "Вы о голодающих Крыма? Все сделаю!" Я, вдохновенным шипом: — "Вы очень добры". — "Пишите, пишите, все сделаю!" Я, в упоении: "Вы ангельски добры!" — "Имена, адреса, в чем нуждаются, ничего не забудьте — и будьте спокойны, все будет сделано!" Я, беря его обе руки, самозабвенно: "Вы ц<арст>венно добры!"… люблю нежно. Говорила с ним в первый раз".
Цветаева пишет, что редко видится со знакомыми:
"…я вся так в С<ереже>, что духу нет подымать отношения. Все, что не необходимо, — лишне. Так я к вещам и к людям… Я вообще закаменела, состояние ангела и памятника, очень издалека. Единственное мое живое (болевое) место — это С<ережа>. (Аля — тот же С<ережа>). Для других (а все — другие!) делаю, что могу, но безучастно. Люблю только 1911 г<од> — и сейчас, 1920 г<од> (тоску по С<ереже> — весть — всю эпопею!). Этих 10-ти лет как не было, ни одной привязанности. Узнаешь из стихов. Любимейшие послать не решаюсь, их увез к С<ереже> — Э<ренбург>. Кстати, о Э<ренбурге>: он оказался прекрасным другом: добрым, заботливым, не словесником! Всей моей радостью обязана ему. Собираюсь. Обещают. Это моя последняя ставка. Если мне еще хочется жить здесь, то из-за С<ережи> и Али, я та'к знаю, что буду жить еще и еще. Но С<ережу> мне необходимо увидеть, просто войти, чтоб видел, чтоб видела. "Вместо сына", — так я бы это назвала, иначе ничто не понятно".
— О М<оскве>. Она чудовищна. Жировой нарост, гнойник. На Арбате 54 гастр<ономических> магазина: дома извергают продовольствие. Всех гастр<ономических> магаз<инов> за последние три недели 850… Люди такие же, как магазины: дают только за деньги. Общий закон — беспощадность. Никому ни до кого нет дела. Милый Макс, верь, я не из зависти, будь у меня миллионы, я бы все же не покупала окороков. Все это слишком пахнет кровью. Голодных много, но они где-то по норам и трущобам, видимость блистательна".
В конце письма, обещая Волошину, что они с сестрой постараются помочь ему и Елене Оттобальдовне, Цветаева приводит характерную для нее "формулу":
"Живя словом, презираю слова. Дружба — дело". Живая Цветаева, поэт и человек, как всегда — "нараспашку", во всех контрастах своих черт. Беспощадно-искренна, безжалостно-правдива, бескомпромиссна: никаких скидок, ни при каких обстоятельствах — богатым, сытым, раз рядом — голодный. Живая Цветаева во всем апофеозе своей непримиримой антибуржуазности — прирожденного свойства всякого истинного художника… Если омерзительные черты жиреющего мещанства повергали в депрессию и отнимали творческие силы у Александра Блока, то у Цветаевой эти силы, напротив, только прибывали и направлены были не вовне, а внутрь: в мир души и страстей поэта. По-прежнему далека она от реальности, какие бы формы та ни принимала. В этом ее радость и горе, ее слепота и зрячесть ("Всё вижу — ибо я слепа…")… И — пути поэта неисповедимы! — торжественная архаизация стиха, не связано ли это новое свойство цветаевской лирики со все большим оттолкновением, отлетом поэта в романтическую высь — прочь от этой жизни, которая мнится все более уродливой?..
* * *
В конце ноября 1921 года Цветаева вернулась к начатому в августе реквиему Александру Блоку. Вероятно, миновал некий срок, когда потрясение высвободило в ее душе силы для полногласного отзыва. Но и жизненные обстоятельства способствовали этому. Осенью 1921 года Марина Ивановна подружилась с московскими друзьями Блока, в чьем доме он находил приют и поддержку, когда приезжал в Москву выступать весною 1920 и 1921 годов. Это были супруги Коганы: Петр Семенович, историк литературы, профессор, популярнейший и добрейший человек, и его жена, Надежда Александровна Нолле, давняя и горячая поклонница Блока. Можно себе представить, с каким волнением делилась Н. А. Нолле с Цветаевой после смерти Блока своими воспоминаниями: о том, как Блок, сильно недомогающий, полубольной, пробыл в Москве в свой последний приезд в мае 1921 года…
В ноябре и декабре Цветаева написала три стихотворения к Блоку. В них она оплакивает ушедшего поэта и бесконечно дорогого человека — и здесь неожиданно возникает новый мотив: может быть, он, этот человек, снова родился где-то на земле и лежит в колыбели, не ведая о своей судьбе…
Без зова, без слова, —Как кровельщик падает с крыш.А может быть, сноваПришел, — в колыбели лежишь?
Не слышишь, как свищетТвоя роковая метель.Какая из тысячКачает твою колыбель?
Надбровного сводаВсе та ж роковая душа…Над сальной колодойЗахожая медлит судьба…
Червонный — бубновый……………………..[61]Чепца кружевногоКак тернии падает тень.
Последние три строфы Цветаева потом не включила в стихотворение, сделав главным другое: — мотив спасения. Младенца необходимо найти, чтобы уже никуда не отпустить, уберечь от гибели:
Схватить его! Крепче!Любить и любить его лишь!О, кто мне нашепчет,В какой колыбели лежишь?
Вариант.
Рвануть его! Выше!Держать! Не отдать его лишь!О, кто мне надышит,В какой колыбели лежишь?
Но это — лишь несбыточная мечта; и вот возникает видение поэта в гробу: "Огромную впалость Висков твоих — вижу опять. Такую усталость — Ее и трубой не поднять!"
Ушел? А может, жив? Нет предела страданиям, на которые обрек поэт оставшихся, мечущихся:
Я знаю, что это — ложь.(Опять, вероломный, водишь!)Есть улица, где живешь,Земля, по которой ходишь…
Образ Блока вознесен на безмерную высоту благородства, подвига, жертвы. Он — "сновидец", "всевидец", носитель "бессонной совести". Последние слова Цветаева впоследствии повторит в прозе, назовет Блока "сплошной совестью". Она отождествляет Блока с Орфеем, чья музыка завораживала людей, зверей и природу; по легенде, выводя из царства мертвых свою жену Эвридику, Орфей не выдержал и оглянулся на нее, хотя боги запретили ему это делать, — и навсегда потерял ее. По Цветаевой, Блок не мог не поступить так же:
Не ты лиЕе шелестящей хламидыНе вынес —Обратным ущельем Аида?
("Как сонный, как пьяный…")
Это не слабость, а великая и непреодолимая сила Любви. Смерть Блока Цветаева уподобляет гибели Орфея, которого растерзали вакханки и бросили останки его в реку Гебр: "Не эта ль, Серебряным звоном полна, Вдоль сонного Гебра Плыла голова?" И следом она создает один из своих шедевров: стихотворение об Орфее, наделяя его каким-то магическим звучанием, в котором как бы слышится "серебряный звон":
Так плыли: голова и лира,Вниз, в отступающую даль.И лира уверяла: мира!А губы повторяли: жаль!…………………..Вдаль-зыблющимся изголовьемСдвигаемые как венцом —Не лира ль истекает кровью?Не волосы ли — серебром?
Так, лестницею нисходящейРечною — в колыбель зыбей.Так, к острову тому, где слащеЧем где-либо — лжет соловей…
Цветаева говорит о неизбывной и безмерной потере — не только своей, но и всей России, которая оплакивает великого "праведника" и певца:
Так, Господи! И мой оболПрими на утвержденье храма.Не свой любовный произволПою — своей отчизны рану.……………………..Днепром разламывая лёд,Гробо'вым не смущаясь тесом,Русь — Пасхою к тебе плывет,Разливом тысячеголосым.
Так, сердце, плачь и славословь!Пусть вопль твой — тысяча который? —Ревнует смертная любовь.Другая — радуется хору.
Но на этом реквием Блоку не завершен. Даже такому трагическому поэту, как Цветаева, понадобился просветленный аккорд, преодолевающий пустоту и черноту вечной разлуки.
"Не хочу его в гробу, хочу его в зорях…"
И поэт творит свой миф дальше. В двух стихотворениях под названием "Вифлеем" Цветаева переосмысливает евангельское повествование. К новорожденному, опередив всех дарящих, является лирическая героиня: "Я не царем пришла, Я пастухом пришла". Нищая ("не оберусь прорех!") — что дарит она божественному младенцу?
Вот воздух гор моих,Вот острый взор моихДвух глаз — и красный пыхКостров и зорь моих…
(Это — Психея, которая, оказавшись в "горнем" мире у своего божества, некогда обращалась к нему: "На' тебе, ласковый мой, лохмотья, Бывшие некогда нежной плотью. Все истрепала, изорвала, — Только осталось что два крыла", — май 1918 г.).
