(Это — Психея, которая, оказавшись в "горнем" мире у своего божества, некогда обращалась к нему: "На' тебе, ласковый мой, лохмотья, Бывшие некогда нежной плотью. Все истрепала, изорвала, — Только осталось что два крыла", — май 1918 г.).
Следом к младенцу являются "три царя с ценными дарами" в трех ларях. В первых двух "вся земля с синими морями" и весь Ноев ковчег; в третьем — неведомое:
Царь дает,— Свет мой свят!Не понять что значит!
Царь — вперед,Мать — назад,А младенец плачет.
Вероятно, в третьем ларе младенцу была уготована его мученическая судьба…
От дальнейшего замысла о Сыне осталось всего несколько строк: "Над своим сироткою Богородица моя, Робкая и кроткая"; "И ты родишь Царевича ему…"
Тему младенца, сына сменяет тема матери. Цветаева пишет пять стихотворений-славословий подруге; в торжественном, экзальтированном тоне (перефразируются слова молитвы) восславляется подвиг Жены, "Матери — Сына": "В своих младенческих слезах — Что в ризе ценной, Благословенна ты в женах! — Благословенна!" Затем следует страстная благодарность Подруге за то, что она своей благой вестью осветила последние минуты умирающего, сказав ему, что после него останется Сын: "Жизнеподательница в час кончины! Царств утвердительница! Матерь Сына! В хрип смертных мук его — в худую песнь! — Ты, - первенцево вбросившая: "Есьм!"" Ибо поэт должен оставить после себя сына, оставить себя — в сыне.
В последнем стихотворении восславляется грандиозный подвиг женской судьбы и преданности — последнего земного оплота уходящего из жизни; дружбы, которую не смущают людские кривотолки; дружбы, не убоявшейся пойти на ложь во спасение последних мгновений умирающего:
Последняя дружбаВ последнем обвале.Что нужды, что нужды,Как здесь называли?……………………..На крик его: душно! припавшая: друг!Последнейшая, не пускавшая рук!………………………….Последняя дружба,Последнее рядом,Грудь с грудью…
— В последнюю оторопь взглядаРай вбросившая.………………………..Ты, заповеди растоптавшая спесь,На хрип его: Мама! солгавшая: здесь!
Так складывался миф о Подруге и Сыне. Надо сказать, Цветаева действительно верила в то, что у Блока был сын, и впоследствии, уже годы спустя, негодовала, когда эту легенду пытались опровергнуть. Кстати, Надежда Александровна Нолле не слишком оспаривала подобные толки… Впрочем, Цветаева сотворила бы свой миф при всех условиях. Для ее легенды о Блоке был необходим сын — олицетворение бессмертия поэта.
Мертвый лежит певецИ воскресенье празднует.
Так писала она в 1916 году. И нужна была Подруга — на всю жизнь и на все бессмертие. Примечательна помета Цветаевой в тетради под последним стихотворением: "Ее с ним не было, когда он умирал, — но есть другая правда". Так диктовало Цветаевой романтическое вдохновение: рисовать вещи такими, какими они долженствовали быть. Так, на языке Романтики, провозглашала она бессмертие великого поэта и утверждала вечность любви к нему — своей и всеобщей.
* * *
К декабрю двадцать первого относится несколько сильных стихотворений. В них героиня предстает во всем могуществе благородства и преданности друзьям и идеалам. Клятва верности до гроба звучит в стихотворении, обращенном к Сергею Эфрону:
Нет сосны такой прямойВо зеленом ельнике.Оттого что мы с тобой —Одноколыбельники.
Не для тысячи судеб —Для единой ро'димся.Ближе, чем с ладонью хлеб —Так с тобою сходимся…
("Как по тем донским боям…")
Ничто не сможет заставить ее расстаться с заветным обручальным кольцом: "Не унес пожар-потоп Перстенька червонного! Ближе, чем с ладонью лоб В те часы бессонные". Никто не в силах их разлучить: "Чем с другим каким к венцу — Так с тобою к стеночке". А если все же придет смертный час, она обещает: "Так вдвоем и канем в ночь: Одноколыбельники".
(Пророческие строки: обоих не стало в одном и том же году… Но до этого еще далеко.)
Оплакивание Ахматовой, ее страданий и утрат, гибели ее "сподвижничков", звучит в стихотворении к ней, написанном в форме народной песни:
Кем полосынька твояНынче выжнется?Чернокосынька моя!Чернокнижница!..
Образ Ахматовой несет в себе прежние демонические черты, однако героиня Цветаевой теперь не столько восхищается, сколько сострадает. "Будет крылышки трепать О булыжники! Чернокрылонька моя! Чернокнижница!"
Возвращается Цветаева и к своей заветной, любимой теме: благородного назначения поэта, его служения высокому миру духа. Только она теперь говорит по-иному, более условным, метафорическим, торжественным, утяжеленным архаикой языком, и всё вместе создает подобие некой романтической, несколько нарочитой невнятицы. Однако при внимательном чтении туман невнятицы рассеивается, открывая грандиозную и просветленную перспективу неба поэтов:
Так говорю, ибо дарован взглядМне в игры хоровые:Нет, пурпурные с головы до пят,А вовсе не сквозные!
Не пустые, не сквозные "хоры", высоты, небеса поэта: они — огненные. Это оттуда снисходит на поэта "легкий огнь, над кудрями пляшущий: дуновение — вдохновения"; оттуда же — "медновскипающие табуны" — низвергается и Красный Конь, чтобы забрать Поэта в его дом… Земная примета поэта — обитателя огненного неба — "лба осиянный свод". Здесь, на земле, он отрешен от земных страстей. Перевоплощенная в него цветаевская героиня провозглашает суровое отречение от земной любви, от своего женского начала:
Златоволосости хотел? Стыда?Вихрь — и костер лавровый!И если нехотя упало: да —Нет — их второе слово.
Женщина-поэт, "неба дочь" не приемлет ни женской любви, ни божественной: "Какое дело нам до той слюны, Названной здесь молитвой?" Молитвы — это "путеводители старух, сирот".
"Всполохи заревые" — вот знаки оттуда, из ее мира; им она внемлет, их угадывает. Недаром год назад писала:
Знаю, умру на заре!..
Чувства поэта Цветаева уподобляет "божественному задыханью дружб отроческих"; "Архангельской двуострой дружбы Обморочная круть" — вот его высокая "заоблачная" страсть. Словно забыла лирическая героиня слово (и дело!) любовь в их первородном наполнении. Поэзия Цветаевой в предотъездный год идет под знаком романтического аскетизма.
Настроение Марины Ивановны тревожное; она возбуждена и напряжена; это состояние нарастает. 23 декабря она пишет одно из самых страшных стихотворений — вероятно, в ужасную минуту, чем бы эта минута ни была вызвана:
Как начнут меня колеса —В слякоть, в хлипь,Как из глотки безголосойХлынет кипь —Хрип, кончающийся за' морем, что стёртМол с лица земли мол… — Мама?Думал, — черт!Да через три ча еще!
"Когда меня раздавит автомобиль. — Смертельно боюсь!" — так спустя год с лишним, чуть иронически и явно снижая смысл, прокомментировала Цветаева это стихотворение, посылая книгу "Ремесло" (куда его включила) Борису Пастернаку.
Нет, не в автомобиле тут было дело, хотя промчавшаяся мимо машина и могла испугать Марину Ивановну, действительно не выносившую автомобилей, лифтов и тому подобного — вообще техники… Стихотворение трагично, и трагично вдвойне. С жуткой, почти осязаемой силой, с реалистичностью, находящейся на последней черте, за которой уже следует натурализм, — поэт рисует собственный конец. Выкрикивает, захлебываясь в скороговорке, пропуская слова. Эту скороговорку задыхания, выражающую, говоря словами Блока, "отчаяние погибели", Цветаева применит позднее, во второй половине двадцатых годов, в поэмах "Попытка комнаты", "Поэма Воздуха", "Перекоп". Однако отчаяние погибели начинает слышаться в ее поэзии уже теперь, накануне рокового шага, который она скоро сделает и который изменит всю ее жизнь.
И второе. В стихотворении поэт отвечает на вопрос: каков будет его последний возглас перед кончиной? Не хрип: "Мама!" — тот, на который отозвалась Подруга; не молитва к Богу: для цветаевской героини — Женщины — Поэта и богоборца — сей "путеводитель старух и сирот" неприемлем. "Князя тьмы" помянет она, уходя из жизни.
Тебя пою, родоначальник ночи,Моим ночам и дням сказавший: будь!
(1917 г.) * * *
В 1921 году, впервые после восьмилетнего перерыва, в частном издательстве "Костры" вышла небольшая книжка Цветаевой "Версты" — всего тридцать пять стихотворений, написанных с января семнадцатого по декабрь двадцатого. Две другие, тоже маленькие, книжечки "Стихи к Блоку" и "Разлука" Цветаева подготовила и вручила Эренбургу; с его помощью в начале следующего года они выйдут в Берлине и окупят дорогу. Все вместе взятые они не составляли и десятой доли ею написанного…
