так что тебе её караулить придётся. Будешь три ночи караулить свою с Машей репу, которая взойдёт через три дня. А тебе Маша, я запрещаю в это дело соваться.
Как стемнело, Раевский приступил к своим обязанностям.
Он сперва обошёл дом, печально размышляя о том, что его подарок не произвёл должного эффекта. Ишь, решил поразить Ноябрину Фенечкину! Тут весь участок опутан оросительными трубами и трубами дренажными, какими-то проводами и верёвками. Сам чёрт ногу сломит! Он обнаружил большой мешок и тут же сунул туда нос — лучше б он этого не делал: это оказался мешок с сухой горчицей.
В этот момент его окликнули. Одно из окон горело на верхнем этаже дачного терема, а в нём стояла его любимая. Маша делала ему знаки, указывая вниз. Это был совершено непонятый знак, и переспрашивать было не у кого, потому что Маша скрылась в глубине комнаты, а окно погасло. Но знак этот Раевский попытался запомнить.
Ночь обтекала его спокойно и медленно, как вода в реке со слабым течением обтекает дачника с удочкой.
Раевский сидел на чурбачке рядом с репой, и на рассвете стал задрёмывать. Вокруг были молчаливые овощи и больше никого. Никакой ночной житель не рисковал появиться среди грядок, разве рядом с репкой обнаружилоась дырка, похожая на кротовью норпу. Но разве придёт крот Ноябрине Фенечкиной в огород — себе-то на погибель?
Что Маша имела в виду? Что-то внизу? Приникнуть к земле? Или она намекала, что может спуститься? Раевский не мог с уверенностью трактовать этот жест.
Под утро он почувствовал дрожание земли.
По саду перемещалась какая-то тень, будто кот полз под одеялом.
«Вона чё, — смекнул Раевский и оглянулся кругом. — Где у нас тут шланг?»
Он быстро воткнул шланг в дырку в земле и открутил вентиль.
Внутри шланга булькнуло, и зелёная змея задрожала, плюясь водой в землю. Бугорок замедлил движение, и вдруг стал так же стремительно удаляться прочь.
Наутро, за завтраком, Ноябрина была невесела. Она сморкалась, чихала, и объявила, что простыла. Поэтому на столе появился мёд и малиновое варенье.
Варенья, впрочем, было море — но море это было фасовано во множество разноцветных и разнокалиберных банок.
На вторую ночь Раевский припас термос с кофе. Лишь только утихло всё в доме, он снова услышал стук оконной рамы. На этот раз Маша показывала вверх. Раевский рассудил, что просто так нормальный человек тыкать пальцем в небо не будет, в этом есть какой-то смысл.
Действительно, как только его стало клонить в предутренний сон, как послышался шорох крыльев.
Огромная птица села на грядку. Птица была похожа на ворону, впрочем, ночью все птицы серы. Недолго думая, отчаянный сторож запустил в неё камнем. Ворон — (или ворона, чёрт их разберёт, или, вернее, пусть их различают игроки «Что? Где? Когда?»), ухнул и, не поднимаясь в воздух, побежал по дорожке к лесу, волоча за собой подбитое крыло.
Ноябрина Никитична, казалось, была не рада спасению репы.
Рука её была замотана шалью.
Раевский повеселел, тем более, что на обед выставили полдюжины разных графинчиков. На столе возникли холодец и все те русские закуски, что предваряют появление на столе запотевшего графинчика. Раевский не преминул и к вечеру заметно осоловел. За ужином прислуга и вовсе уставила весь стол наливками, за которыми терялось испуганное лицо Маши.
Он ходил вокруг репы, которая стала ещё больше. Ботва была уже вровень с его головой.
Напрасно задирал сторож голову — на третий вечер никто не подошёл к заветному окну.
Раевский понял, что надо рассчитывать только на свои силы.
На исходе ночи он услышал шаги — будто человеческие, да только странные — будто кто-то скакал со связанными ногами.
Он, делая вид, что спит, и, не меняя позы, вгляделся во тьму.
К нему приближался гигантский Заяц.
«Ишь, пришёл мою репу грызть, — подумал Раевский, подтягивая к себе лопату. — Сейчас я тебе».
Но заяц оказался проворнее, и, будто кенгуру, опрокинул сторожа передними лапами на землю.
Раевский вновь поднял лопату, но Заяц выбил её из рук.
Как-то это Раевскому переставало нравиться — было довольно больно, и Заяц не собирался останавливаться. Он расквасил Раевскому нос, и уже потекла кровь.
Вдруг незадачливый сторож нащупал рядом с собой мешок с горчицей. Он извернулся, подхватил этот мешок, и нахлобучил его на зайца.
Едкое облако окутало обоих. Когда Раевский сумел открыть глаза, то увидел, что заяц бежит по участку прочь. Раевский попытался преследовать его, но споткнулся о шланг и упал.
Перед завтраком Маша делала ему примочку из подорожника. Нос Раевского распух, да так, что целоваться было невозможно.
Впрочем, и Ноябрина вовсе не вышла к столу, а вечером выглядела помятой: красные пятна покрывали её щёки, будто всю ночь предавалась какому-то непонятному веселью.
— Что ж, женишок, — с непонятным унынием произнесла она, — ты со всем справился. Но не так скоро сказка сказывается, как скоро Делание делается.
В этот момент Раевский вспомнил, кто ему говорил о Великом Делании. Это был странный продавец сельскохозяйственных календарей.
А Ноябрина, меж тем, продолжила:
— Осталось тебе последнее испытание — репу нужно выдернуть.
В этот момент Раевский поверил, в старые россказни о том, что в прошлые времена Ноябрина Фенечкина консервировала людей. Говорили, что часть её коллекции до сих пор выставляется в закатанных банках в нашей Северной столице, близ Дворцового моста.
Раевский дёрнул за ботву. Репа не лезла. Он покряхтел, упёрся, но результат был тот же.
Тогда он обернулся и увидел, что прямо к нему плывёт Ноябрина, а за ней вся домашняя челядь.
Раевский ощутил у себя на талии стальные руки Ноябрины, её, в свою очередь обхватила внучка. Внучку держала за подол блохастая собака. Кошка ловила кого-то в траве, а поймав, тоже встала в ряд.
Они выдернули репу.
Она лежала теперь на боку, большая, как бочка с квасом.
Вздохнув, Ноябрина благословила их огромной книгой по домашнему консервированию, и выпроводила влюблённых с дачи.
— Репу, — сказала она, — вышлю в срок. По частям.
Когда они вышли из посёлка, Маша вдруг остановилась посреди тропинки, ведущей к станции, и сказала:
— Я должна тебе признаться…
— Это неважно, у всех есть маленькие недостатки.
— Нет, ты не понимаешь. Сколько, как ты думаешь мне лет?
— Восемнадцать, — ответил Раевский прищурившись.
— Нет, шестьдесят пять. Всё из-за консервирования. Поэтому-то тебе книгу и подарили.
Раевский снова ехал в электрическом поезде, но теперь уже не один.
Он ожидал появления книгоноши-цветовода, но стоя над ним, женщина в белом, сменившая алкоголического человека, и похожая на
