полностью совлечься всякой энергии чувств, мысли и разума – ради того, чтобы неизреченно и в неведении встретить божественные радости, – превыше мысли и разумения [Лосский 2006: 421].
Концепции кенозиса и апофатического богословия стали основой, на которой по большей части построена идеология ОБЭРИУ. Они были воплощены в «бессмысленных» стихах Хармса и Введенского и в странном мировидении «Столбцов» Заболоцкого. В прочих его произведениях они только подразумеваются. Более того, когда поэтический саженец был пересажен и прижился в России, некоторая общность православных мыслительных структур и вечернего чувствительного размышления способствовали как интенсивности ан-эстетического переживания, так и ощущению, что этот опыт «правильный» в моральным смысле.
ВЕЧЕРНЕЕ ЧУВСТВИТЕЛЬНОЕ РАЗМЫШЛЕНИЕ
Зарубежные периодические издания, например Journal Étranger и Gazette Littéraire своими восторженными публикациями способствовали популяризации в России литературной тенденции к сентиментализму… Теперь Запад начинал вливать в Россию антидот против яда неверия, рассудочности и материализма, который всего несколько лет назад страна впитывала так жадно из тех же западных источников.
Ernest J. Simmons. English Literature and Culture in Russia (1553–1840)
О Йонг, несчастных друг, несчастных утешитель!
Ты бальзам в сердце льешь, сушишь источник слез,
И, с смертию дружа, дружишь ты нас и с жизнью!
О Томсон! ввек тебя я буду прославлять!
Ты выучил меня Природой наслаждаться
И в мрачности лесов хвалить творца ее!
Николай Карамзин. Поэзия
Английская сентименталистская поэзия начала «вливаться» в Россию во второй половине 1770-х годов и, как и в Англии, противостояла рационализму и неверию, порожденными культурой Просвещения[299]. Но чаще всего произведения английских сентименталистов проходили через несколько культурных и лингвистических фильтров, прежде чем попасть в Россию: их переводили сначала с английского на французский или немецкий, а только потом на русский.
Наиболее совершенное и, вполне вероятно, наиболее влиятельное произведение жанра вечернего чувствительного размышления – «Жалоба, или Ночные размышления о жизни, смерти и бессмертии» Эдварда Юнга (1746). Широко известное под названием «Ночные мысли», в Англии XVIII века это произведение переиздавалось чаще, чем любая иная книга, и менее чем за столетие было переведено на 12 языков. В последней трети XVIII века в России можно было найти более 20 переводов различных фрагментов стихотворения, а полный русский перевод был опубликован в 1778 году. После этого он снова был издан в виде книги в 1785, 1799, 1803 и 1812 годах, причем два из этих изданий выходили дополнительными тиражами [Essick, LaBelle 1975: iii; Simmons 1935: 175][300].
Юнг явно затронул чувства многих читающих русских людей. Среди них были многочисленные члены масонского движения, в том числе один из первых переводчиков Юнга, А. М. Кутузов, и некоторые писатели, в том числе Карамзин и Державин [Левин Ю. 1990: 149; Florovsky 1979, 1: 151]. Карамзин не только произнес панегирик Юнгу в процитированных в эпиграфе строках, но и засвидетельствовал влияние Юнга в собственном переводе поэмы Томсона «Времена года», вставив строки, которых нет в оригинале: «О Йонг! Я в долгу перед тобой за склонность к одиночеству, за эту искупительную склонность, которая питает мое сердце невыразимой сладостью»[301]. Еще одно свидетельство повсеместного влияния Юнга можно найти в анонимной повести «Флейта», опубликованной в 1799 году, в которой герой, узнав о гибели возлюбленной, восклицает: «О Юнг! Бессмертный Юнг! Как справедливо сказал ты…» [Левин Ю. 1990: 184].
Державин не выступал с такими пышными заявлениями, как Карамзин и анонимный автор «Флейты», но без лишней помпы адаптировал методы Юнга к своим нуждам. Его творения «На смерть князя Мещерского» и «Водопад» в целом обязаны Юнгу и кладбищенской поэзии, а восьмая и девятая строфы его знаменитой оды «Бог» (1780–1784) в особом долгу перед первой главой «Ночных мыслей». Говоря о месте человека в Великой цепи бытия, Державин пишет:
Частица целой я вселенной,
Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества я той,
Где кончил тварей Ты телесных,
Где начал Ты духов небесных
И цепь существ связал всех мной.
Я связь миров повсюду сущих,
Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь – я раб – я червь – я бог!
[Державин 1958: 34]
На ту же тему и примерно в той же манере писал Юнг:
Как беден, как богат, почтен, презрен,
Как сложен, как прекрасен человек!
Сколь непостижным
Существом он создан,
В нем крайностей так много согласившим:
Он свойств противных чудное смешенье,
Избранных миров далеких связь,
Отличное в цепи существ звено,
Ничтожества и Божества предел,
Наследник славы, праха бренный сын;
Ничтожный, вечный; слабый, беспредельный;
Червь! Бог!…[302]
Итак, поэтическое направление, вдохновленное Юнгом, прижилось на русской почве и обещало принести обильные плоды, если не искоренить его принудительно. О характере этих плодов можно судить по приведенным выше отрывкам, а также по первой главе поэмы Юнга, озаглавленной «Ночь первая: о жизни, смерти и бессмертии», которая задает парадигму для «Ночных мыслей» в целом и для многих произведений в жанре вечернего чувствительного размышления. В первой главе поэт, страдающий бессонницей, просыпается от «обычно-краткого и прерывного» сна для размышлений о смерти, тьме, тишине, нравственном совершенствовании и ужасе бездны. Он тщательно описывает отсутствие чувственных ощущений, ан-эстетическое действие, свойственное вечернему чувствительному размышлению.
Ночь, тьмы богиня! с черного днесь трона,
В величии безличном, ты над спящим
Свинцовый скиптр свой простираешь миром!
Как мрак глубок! Молчание как мертво!
Вотще предмета ищут взор и слух;
Творенье спит. Пульс жизни, мнится, стал;
В покое вся природа. Как торжествен
Покой сей! он пророк ее конца.
Свершайся ж предсказанье! опусти
Судьба, завесу: что терять мне боле?
Молчанье, мрак! вы, двойни древней ночи…[303]
Ночь скрадывает отвлекающие жизненные ощущения, и лирический герой в поисках нравственного совершенствования обращается внутрь себя, прибегает к стародавним приемам религиозного созерцания, вызывая на мысленную сцену картины, визуализирующие высший смысл:
Простри во тьме природы и души,
В двойной сей ночи, свой отрадный луч
В утеху мне и озаренье! Дух мой,
Дух, рвущийся от зол своих всечасно,
Веди
