Умудренный личным опытом, Петр Степанович, желая всем добра, никому не желал вреда. Единый социалистический строй на Земле, заверял он, вовсе не значит, что англичанам или американцам тогда будет хуже жить, чем сейчас, притом, что всем остальным станет лучше. Он не держал зла даже против всяких там Ротшильдов, Рокфеллеров, Морганов и других Фордов. Конечно, сейчас можно смело сказать, что они безумно прожигают свою жизнь, оставаясь рабами в зубах капиталистических бирж, постоянно должны быть озабочены состоянием акций, а иной раз и ломать голову о том, чтобы отправить любимую кошечку на курорт в Италию.
Но Петр Степанович не мог понять этой глупой жизни.
– Зачем человеку иметь «собственный» миллион долларов, «собственный» миллиард долларов? Зачем семье в шесть человек иметь дом в 77 комнат? – допытывался как-то Петр Степанович в разговоре со своим старшим сыном. Вразумительного ответа он так и не получил.
Если же реализуется замысел Петра Степановича, то все эти Ротшильды, Морганы и другие Форды будут избавлены, освобождены от глупой жизни в болотах своих собственных капиталов. Тогда они сами с радостью перестанут планировать свое производство не с точки зрения благополучия и гармонии человеческой жизни, а только думая о том, как бы сесть на шею рабочего класса и побольше с него выжать прибыли. Это же и ежу ясно! – пожимал плечами Петр Степанович.
Петр Степанович сознавал, конечно, что у диких капиталистических порядков, все еще существующих на Земле, есть и немало защитников, и его это не удивляло, ибо, с точки зрения формологии, могут и даже должны существовать самые разные формы сознания и мышления. Но как эволюционист Петр Степанович понимал и прямо об этом писал: такие сознание и мышление, какие имеют Муссолини, гитлеры, аденауэры, джонсоны, голдуотеры и иже с ними, очевидно, приречены на вымирание и скоро выведутся.
– Умри, Денис! – подумал Петр Степанович, перечитав только что написанную главку «Заметок дилетанта», и поставил жирную точку.
XIX
Трактат Петра Степановича продвигался не очень быстро, он все время вынужден был отвлекаться на разные хозяйственные и прочие дела, да и переписка с сыновьями отбирала немало времени. Она тоже носила отчасти деловой характер. Ну вот, например.
Когда-то давно, задолго до войны, в ту пору, когда Петр Степанович постоянно менял места службы, переезжая из одного районного центра в другой, в одном из них он внес в сберкассу деньги на имя своих, тогда еще двоих, малолетних детей. С тех пор он их и не трогал, иногда только думал: интересно, сколько процентов набежало – за тридцать с лишним лет?
Петр Степанович и сейчас не собирался снимать эти деньги с книжки, но, выйдя на пенсию, решил перевести их поближе к детям: мало ли что может случиться, потом езжай, разыскивай их в этом Золочеве, где ни одного знакомого уже не осталось. Стал узнавать, как это сделать, оказывается надо послать заявление в Москву. Послал и через некоторое время получил ответ – ну, просто обухом по голове! Не ожидал Петр Степанович такого, не ожидал… Он не то чтобы жаловался, когда писал об этом старшему сыну, ему надо было отвести душу.
В 1928 году я вложил в Золочевскую сберкассу вклад 25 руб. на твое имя, и 25 руб. на имя твоего брата. Недавно, проконсультировавшись с заведующей нашей сберкассой, написал просьбу Главному управлению гострудсберкасс и госкредита СССР (в Москву), чтобы эти 50 руб. с набежавшими процентами перевели на твое и на его имя соответственно в Харьковскую и Краматорскую сберкассы. 24 февраля получил отказ: «Поскольку в указанной вами сберегательной кассе, по обстоятельствам военного времени, не сохранились необходимые документы по довоенным вкладам, удовлетворить Вашу просьбу о выдаче довоенного вклада не представляется возможным».
Я написал письмо в «Правду» о том, что присланный мне отказ юридически не обоснован. Он, может, имел бы смысл, если бы 1 февраля 1928 года, когда я делал вклад, была не советская власть, а, скажем, старый строй. Но ведь в 1928 году мы все праздновали 11-летие Октября!
Я должен был бы получить не отказ в переоформлении вклада, а благодарность за то, что предоставил государству возможность пользоваться в оборотах моими деньгами (38 лет!). Но, оказывается, так как сберкассовская документация у них не сохранилась, то и мои сберкнижки, из которых видно, что деньги в Золочевскую кассу на сбережение внесены, я могу выбросить.
Выходит, нам, гражданам СССР, нельзя хранить деньги в государственных кассах вообще: вдруг сгорит вместе со своими документами какая-нибудь Золочевская или Валковская сберкасса, а когда вы предъявите свои сберкнижки, вам откажут в выдаче денег, хотя деньги-то не сгорели, они ведь не лежали в этой сгоревшей сберкассе, а давно уже были где-то в банковских оборотах.
«Правда» уведомила меня, что мое письмо она отправила в Госбанк СССР, откуда я и получу ответ. Но ответ получен не из Госбанка, а от того же Госуправления трудовых сберкасс и госкредита СССР, и в нем снова сообщается, что вернуть мне мои вклады «на основании одних лишь сберегательных книжек не представляется возможным». Я бы, будучи на месте этого Управления, дописал бы еще: «Больше и не гавкайте! Подумаешь, документ – сберкнижка!».
Если тебе приходится встречаться с юрисконсультом вашего института, или в другом каком-нибудь месте, – спроси этих юристов: правилен ли, с точки зрения юридической, полученный мною отказ. Может быть, мне надо написать воззвание к вкладчикам денег на хранение в госсберкассах, чтобы они немедленно выбрали свои вклады, имея в виду, что сберкнижки не являются юридическим документом, подтверждающим, что ты внес деньги в сберкассу? Меня, как ты понимаешь, не так интересуют эти 50 рублей, как сам принцип.
Как твое здоровье? Я здоров. Ехать к вам пока не собираюсь, так как буду заниматься огородо-садоводством. Уже посеял морковь, редис, и после XXIII съезда посажу лук, начну садить картофель, открывать виноград.
А ты ко мне приезжай, но делай это не с позиций «жалости», а из соображений «хотения», если такое появится. Также и письма, – пиши только тогда, когда будет желание, но не с позиций что мол, «давно уже не писал и неловко».
Хотел написать «папа», а подписался нечаянно фамилией – чертова привычка писать в разные учреждения!
XX
С некоторых пор средний сын Петра Степановича стал писать письма – и отцу, и братьям – по-украински. Но не всегда. То по-украински напишет, то по-русски. Это мешало Петру Степановичу выработать позицию. Он, конечно, был не против украинского языка и сам нередко пользовался им в повседневной, так сказать, жизни. Язык он знал хорошо, с Грищенко всегда переписывался по-украински, и был даже в его биографии краткий период, когда, вознамерившись сделаться великим писателем, он всерьез подумывал о том, чтобы стать именно великим украинским писателем. В какой-то момент своих рассуждений он пришел к выводу, что в этом случае у него будет меньше конкурентов. Но в другой момент рассуждений он посчитал, что величие украинского писателя, даже, например, Михаилы Коцюбинского, все-таки не идет в сравнение с величием Льва Толстого, а на меньшее Петр Степанович, в те поры страшный максималист, не был согласен. Поэтому он возвратился к русскому языку и писал всегда только по-русски, если же обнаруживал в написанном залетевшие туда из его устной речи украинизмы (это случалось), безжалостно их вычищал.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
