— Нет, не из-за дивана. Видишь ли, Якоба…
— Что такое, друг мой? — только теперь она увидела, как он взволнован, даже расстроен, и ей стало не по себе. — Что случилось?
— Якоба, я хочу тебе исповедаться. Я не буду знать покоя, пока не открою тебе… не скажу тебе честно, что…
Она зажала ему рот ладонью.
— Я знаю всё, что ты хочешь сказать, и не желаю ничего слышать. Прошлое забыто, мой Пер!
— Но сможешь ли ты простить меня? Сможешь ли забыть, как я разглагольствовал о любви, а сам терзал твоё сердце и отвечал на твои поцелуи прежде, чем понял, что такое любовь? Ведь так оно и было, должен честно сказать, — лишь сегодня ночью я понял, что такое любовь. И я со стыдом сознаю, как низок я был и как мало разбирался в жизни. Сможешь ли ты простить меня?
— Ах, мой друг, — сказала она, чуть помрачнев, и прижала его голову к своей груди. — Я уже давным-давно всё тебе простила.
* * *
Прошло несколько дней. Якоба и Пер поднимались по крутой тропинке, которая петляла по горному склону, местами поросшему кустарником, местами совсем голому. Был полдень. Солнце пылало на ржаво-серых камнях, весна наполняла воздух густым и смолистым ароматом травы и хвои.
Они находились сейчас на южных склонах Доломитовых Альп. Через день после приезда Якобы они покинули Дрезак, чтобы выйти навстречу лету. Восемь дней они, двое вольных бродяг, прошатались по Эцтальским горам, ночевали в высокогорных гостиницах, покупали у крестьян хлеб и яйца, а жажду утоляли из лесных родников. На третий день Якоба отправила домой письмо, в котором преспокойно сообщала матери, где она находится, и объясняла свой поступок тем, что не могла устоять перед искушением встретить весну раньше всех, а поэтому направилась в Бреславль кружным путём, через Альпы. Не называя прямо имени Пера, она тем не менее писала, чтобы мать не беспокоилась за неё, так как она «обзавелась надёжным попутчиком».
Теперь она медленно и неуверенно карабкалась вверх по извилистой тропинке, одной рукой подбирая юбки, другой опираясь на альпеншток. Пер шёл следом. За плечами он нёс простой зелёный рюкзак, где помещался весь их скарб. Якоба часто останавливалась и поворачивалась к Перу, чтобы обнять и поцеловать его. Оба пообгорели на весеннем солнце, локоны Якобы, обычно так аккуратно уложенные, свисали теперь на уши непокорными прядями, словно у цыганки. Глаза её сияли, губы рдели.
Покорителя вершин из неё не получилось. Каждые полчаса им приходилось отдыхать, через все ручьи Пер переносил её на руках, на всех крутых спусках поддерживал. Но у него и в мыслях не было сетовать. Якоба оказалась легонькой, как пёрышко, и держать её на руках было так приятно. А вдобавок каждая новая остановка в лесу или в долине давала желанный повод для очередной лирической или весёлой любовной сцены, и когда долгий дневной переход оставался позади, память лучше всего сохраняла именно такие сцены.
Для Пера эти дни были вторым рождением и вторым крещением. Жизнь внезапно раскрылась перед ним во всей полноте и красе, он даже и не подозревал, что она может быть так прекрасна. Он ходил словно в хмелю новых откровений, у него пробудились неведомые доселе чувства. Всё, чего он прежде требовал от судьбы, казалось теперь жалким и ничтожным рядом с тем наслаждением, какое дарит один-единственный поцелуй. На Якобу он тоже смотрел теперь совершенно иными глазами. Отныне он любил её как женщину, которая подарила ему новую жизнь, которая раздвинула границы его мира, как женщину, чьи поцелуи; словно заклинания, прогнали с его пути призрак смерти.
Но счастливые дни промелькнули. Опасаясь родителей, Якоба не могла более откладывать грустный миг разлуки. Они решили до вечера пробыть в Ботцене. Оттуда Якоба должна была выехать ночным поездом на север, а Пер вернуться в Дрезак, чтобы уладить там все дела их и затем продолжать путешествие по ранее намеченному плану.
С самого утра оба попритихли. Когда их взгляды встречались, Якоба пыталась улыбнуться, но её порывистые ласки выдавали тревогу и беспокойство. Она ни на минуту не отходила теперь от Пера и медленно брела рядом с ним, прижавшись головой к его плечу, а рука Пера обнимала её стан. Когда они останавливались для поцелуя, она закрывала глаза, чтобы полней насладиться своим недолгим счастьем и сохранить его в тайниках души.
Они подошли к очередному повороту тропинки. Здесь росло несколько чахлых каштанов, которые отбрасывали скудную тень на каменистую землю; здесь они и решили устроить привал. Пер расстелил дорожный плед, и усталая Якоба тут же опустилась на него. И вдруг они спохватились, что начисто забыли про свой завтрак, который лежит в рюкзаке. Тут оба расхохотались и ненадолго выкинули из головы все горести.
Пер расстегнул зелёный парусиновый мешок и начал выкладывать оттуда провизию. В эту минуту он заметил крест, врытый между камнями по ту сторону тропинки. Это был обычный деревянный крест, каких здесь можно встретить великое множество: в два-три локтя высотой, с аляповатым и отталкивающим изображением распятого Спасителя.
— А, чёрт подери! — выругался Пер. — Изволь теперь любоваться на это чучело! Давай лучше уйдём.
— Не надо, — взмолилась Якоба, — мне и с места не подняться, пока я не съем чего-нибудь.
— Ну ладно! В конце мы можем сесть к нему спиной… Нет, Якоба, ты только посмотри, как здесь красиво!
Сев лицом к долине, которая расстилалась под их ногами в солнечном сиянии, они за обе щеки уписывали свой убогий завтрак — чёрствый хлеб, немного сыру и несколько яиц. Пер пристроился подле Якобы на голом камне; покончив с едой, он закурил сигарету, и так они сидели, взявшись за руки, болтали и любовались золотым маревом.
Вдруг Пер поднял голову и прислушался.
— Слышишь? — спросил он.
— Что?
— Неужели не слышишь? Опять колокол!
— Где?
— Где-то в долине.
— Нет… Но я верю тебе… Как далеко ты слышишь!
— Правда, отвратительный звук?.. Даже здесь, в сказочном царстве, и то тебя преследуют мерзкие призраки.
— У тебя на редкость острый слух по части колоколов, — улыбнулась Якоба.
Пер рассказал ей, как он ненавидел этот звук, как боялся его, когда был ещё мальчиком, как этот звук настигал его на всех запретных путях и отдавался в его ушах грозным предостережением. И Якоба ласково сжала его руку и сказала, что и ей этот вечный перезвон тоже казался торжествующей угрозой. Она и сейчас помнит, что совсем ещё крошкой забивалась по воскресеньям в дальний угол, когда начинали благовестить колокола, в самый дальний, чтобы никто не видел, как она плачет от злости; а когда она стала постарше, то частенько, возвращаясь домой из школы, бросала дерзкие взгляды на колокола в гарнизонной церкви, где семьи двух её одноклассниц имели постоянные места, чем и гордились невероятно.
— Смотри, Пер! У нас уже тогда были одинаковые мысли и чувства. Стоит ли удивляться после этого, что мы нашли друг друга.
Он обнял её, и они заговорили о будущем, о приближении нового столетия, когда к человеку вернётся наконец былая свобода духа, когда в нём пробудится былая жажда действия и страсть к приключениям, когда на развалинах храмов воздвигнут алтари силе и подвигу.
— Знаешь, — сказал Пер, — в последнее время я часто вспоминал историю, которую слышал однажды дома от нашей старой одноглазой няньки. Это история про крестьянского парня, надумавшего стать вольным стрелком. Ты, может, её тоже помнишь?
— Вольным стрелком? Что это такое?
— Значит, не знаешь. Так вот, вольный стрелок — это человек, который стреляет заколдованными пулями и попадает в любую цель с любого расстояния. Но чтобы получить такую волшебную силу, надо выйти в полнолуние на дорожный перекрёсток, где стоит распятие, и пробить пулей грудь Христа… попасть прямо в сердце.
— A-а, так это же опера «Волшебный стрелок».
— Ну да. И вот, когда дошло до дела, у парня из её рассказа не хватило духу. Как только он упрётся прикладом в плечо, чтобы хорошенько прицелиться, у него начинают дрожать пальцы, а как захочет спустить курок, у него немеет вся рука. И до конца своих дней он так и остался самым заурядным горе-охотником. Мне кажется, что эта история даёт наглядную картину людского бессилия перед чудищами суеверия. У человека никогда не хватит решимости для собственной же пользы поразить изображение святого. Чёрт знает что… в самую последнюю минуту всегда являются сомнения. — Он повернулся лицом к распятию и всё более страстно продолжал — Взгляни на это худосочное божество! Когда наконец у нас достанет смелости выразить ему своё презрение плевком в лицо? Посмотри на него хорошенько, Якоба! Какая наглая кротость! Как он мерзок, выставляя напоказ своё поношение. Но его царствию скоро придёт конец. Мы сами будем невольными стрелками. Только стрелять надо заколдованными пулями!.. Гляди!
