Маша смутилась и робко ответила:
— Нет, я просто предполагаю, что в XIX–XX веках они вряд ли прилетали. Это было бы замечено. Да и зачем им все время сидеть в пустынных горах, вдалеке от людей? Они же должны были бы рано или поздно попытаться установить связи? Может быть, они уже и пытались это сделать через де Фарнесио?
Осборн благосклонно кивнул головой, одобряя ее рассуждения.
— Да, несомненно, они должны были стремиться установить контакт с людьми, дорогая мисс, — пояснил он так, будто лично был знаком с марсианами. — Но мы не можем утверждать с такой же уверенностью, что они не прилетали… ну, хотя бы даже в этом или в прошлом году!
Мне это показалось сомнительным, и я уже раскрыл рот, чтоб задать вопрос, но Маша опередила меня:
— Конечно, уверенным быть нельзя, мы могли и сейчас проглядеть их прибытие. Но ведь по логике вещей техника межпланетных полетов должна была за три с половиной столетия еще больше развиться и усовершенствоваться. Если марсиане, или кто бы они ни были, могли летать уже в XVI зеке, то в наши дни, безусловно, должны были наладить регулярное сообщение с Землей. Между тем такой регулярной связи нет — это можно утверждать с уверенностью. Так почему же они перестали посещать свою ближайшую соседку? Не понравилась она им, что ли?
«Молодец Маша, смотрит в корень!» — думал я. Соловьев в разговор не ввязывался, но слушал с интересом. Осборн все так же одобрительно улыбался, сияя своими неземными глазами.
— Я мог бы высказать некоторые предположения по этому поводу, — сказал он, — но для этого потребовалось бы нечто вроде лекции. На лекцию у нас нет времени, а угощать вас голословными утверждениями не хочется.
— И, к тому же, очень возможно, что через сутки эти предположения будут подтверждены конкретными фактами! — поддержал его Соловьев.
Я думаю, что Осборн уклонился от ответа именно по этой причине. Как бы пылко он ни был увлечен своими гипотезами, все же как ученый не мог отрицать, что факты сильнее умозрительных теорий. А в ближайшие дни мы не без оснований рассчитывали получить новые факты. Осборн не захотел развивать теории, которые могут быть через сутки наглядно опровергнуты — и очень правильно сделал. Ведь вскоре мы получили достаточно убедительный ответ на вопрос Маши.
Дневник я вел вплоть до дня катастрофы. Даже утром я еще записал несколько строк, а несчастье случилось около двух часов дня. Но записи эти меня не удовлетворяют. Они очень эмоциональны, но зато несвязны.
Поэтому буду продолжать рассказывать все, что случилось, а изредка, возможно, прибегну к дневниковым записям.
На рассвете мы вышли из деревни, провожаемые мрачным молчанием: индейцы не понимали, зачем мы идем на верную смерть. Накануне мы дружески прощались со всеми, дарили бусы и прочие безделушки. Кстати, я так и не знаю, откуда раньше брались бусы у здешних индейцев. Должно быть, изредка сюда приходили индейцы из других селений. Но поблизости не было видно следов жилья, и селение казалось отрезанным от всего мира: всюду грозные кряжи, прорезанные глубокими отвесными ущельями, а на юге — долина смерти. Де Фарнесио недаром решил, что отсюда нет возврата. Да вот, например, эти люди никогда не видали зеркал, разглядывали их со страхом и спрашивали: «Кто там?». Не знали, что такое сахар; его сладкий вкус действовал на них ошеломляюще: они странно ухали от неожиданности и удовольствия. Наши носильщики, по сравнению с ними, стояли на более высокой ступени цивилизации.
Но я отвлекся от рассказа. Итак, мы вышли из деревни (оставив там своих мулов пастись вместе с ламами и альпако). Шли, постепенно поднимаясь вверх; однако в основном держались на высоте 3800–4200 метров, что было терпимо даже для Осборна.
Сначала мы проходили по довольно оживленной местности, где водилось много разной дичи. Наши охотники убили двух викуний. Это очень грациозное животное, вроде антилопы. Они приходятся дальними родственниками верблюдам, но ничуть на верблюдов не похожи, в отличие от лам и альпак — у тех морды явно верблюжьи. Шерсть у них рыжевато-желтая, на груди — белое жабо из длинной волнистой шерсти. На привале мы ели свежее жаркое. Мак-Кинли выслеживал пуму — американского льва, но безуспешно.
Все шло очень мирно и даже весело до самого перевала. Перед нами, преграждая дорогу, тянулся длинный гребень. Мы поднялись по нему до высоты 4900 метров (де Фарнесио сообщал, что он шел все время на восход солнца, а гребень этот тянулся по направлению с юга па север, перегораживая дорогу на восток). На перевале нам ударила в лицо метель. Она сорвалась так внезапно, словно долго поджидала нас и теперь обрадовалась. Мы опустили головы, прикрыли лица руками. И в эту минуту я увидел, что дозиметр у меня на груди показывает довольно высокий уровень радиоактивности воздуха — такой, который нельзя считать безвредным для человеческого организма.
— Все ясно, — сказал Соловьев, — этот снег пронесся над проклятым ущельем! И за три с лишним столетия радиоактивность марсианского горючего понизилась, видимо, очень мало!
Опасная зона сразу придвинулась к нам. Мы быстро соорудили маски из носовых платков, прикололи их к вязаным шлемам. Но защита эта была, конечно, совершенно ненадежная. К счастью, внизу ветер утих и метели не было. Мы двинулись дальше, но настроение у нас, разумеется, упало. Главное — мы не знали, что делать с носильщиками. Без них не обойдешься, а подвергать людей опасности, пользуясь их неосведомленностью, мы не имели морального права.
После длительного обсуждения мы решили рассказать носильщикам все как есть и предложить им двойную плату за то, что они донесут поклажу до ущелья, помогут разбить лагерь, а потом уйдут в безопасную зону и будут ждать нашего сигнала (у нас был ракетный пистолет). Почти все носильщики согласились, может быть, потому, что не поняли толком, какая опасность им угрожает.
Еще через несколько часов мы оказались невдалеке от ущелья. Дозиметры опять забили тревогу. Пришлось отвести людей обратно, в безопасную зону, и обдумать план дальнейших действий.
У нас были защитные костюмы, что-то вроде легких скафандров. Материалом для них послужил особого вида полистирол, с так называемыми «привитыми качествами». Одно из этих качеств привилось полностью: жесткий и хрупкий по природе полистирол стал мягким, гибким, пластичным. Но вот другое его качество — способность защищать от проникающего излучения, — по мнению изобретателя, удалось привить лишь отчасти: костюм значительно ослаблял излучение, — но все же меньше, чем рассчитывал изобретатель.
Костюмов у нас было два. Мы начали бросать жребий, кому идти на разведку.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
