доходит, что песни – или точнее спетые стихи Окуджавы – были противоядием от принудительного оптимизма, ложного пафоса. И это не вызывало одобрения у властей. Не приносило денег… Его многочисленные противники – тогда и сейчас – не могли и не могут смириться с невероятной популярностью и настоящей, нескрываемой любовью целого поколения молодых людей, любовью, несравнимой с экзальтированной реакцией фанов массовой культуры.
А мы не раз напеваем его песни, в том числе эту малоизвестную, за которую он получил резкий партийный выговор:
Настоящих людей очень мало.
На планету – совсем ерунда.
А на Россию одна моя мама.
Только что она может одна?
Прощай, Булат! Мы верим, что будущие поколения поймут и услышат Тебя по-новому и полюбят, так же как любили Тебя мы…
* * *
Во время одного из почти каждодневных пребываний в ЦДЛ к нам за столик подсела маленькая коренастая блондинка, с виду нашего возраста, и представилась как Лидия Медведникова, прозаик, автор рассказов, печатавшаяся в разных журналах, еще без своей собственной книги, но кто знает, может быть, уже в скором времени изданной… Мы нашли общий язык и общих друзей, и часто встречались по разным поводам и в Москве, и на абхазском побережье, и в Польше. Она привязалась к нам, а мы к ней, хотя с ее стороны инициативы для близости было больше. Подвижная, экзальтированная, она жила в постоянном эмоциональном напряжении. Она существовала за счет частых поездок с лекциями по литературе – это была форма финансовой помощи для писателей, а также благодаря систематическому льготному пребыванию во многих домах творчества. Она познакомилась благодаря этим поездкам с большим количеством людей. Именно через нее мы познакомились с тогда мало издаваемой поэтессой Новеллой Матвеевой, жившей в Марьиной роще, в почти безлюдном районе, где находилось студенческое общежитие Литинститута им. Горького, в котором она училась. Мы поехали туда вместе с Северином Поллаком, чтобы послушать ее стихи и песни. Трудно было бы назвать это гостевым представлением, что звучало бы слишком напыщенно. Одетая в коричневое платье, с накинутым на плечи серым шарфом, она начала петь, аккомпанируя себе на гитаре. Она казалась отсутствующей, мысленно находящейся в далеких странах. Сгрудившись на нескольких кроватях, покрытых, как во всех общежитиях, серыми как в тюрьме одеялами, мы вместе с несколькими коллегами из соседних комнат слушали ее необычные песни. Внимательно вслушиваясь в ее тихое сопрано, мы потягивали теплую водку, которую принесли с собой. И в этот раз нас также переполняли эмоции, но отличные от тех, которые вызывали песни Окуджавы. Она была какая-то беспомощная и двигалась с трудом (нам рассказывали, что эта крестьянская девушка вообще не выходила из дома в течение пятнадцати лет). Вероятно, поэтому в ее песнях были мечты о дальних путешествиях, экзотических странах с удивительной фауной и флорой, о городе Кенгуру, куда она однажды отправится, потому что не может без этого жить. Нас тронули вплетенные в ее тексты устремления молодого поколения русских к независимости, собственным мыслям, желаниям, всему, что они чувствовали, чего были лишены с самого начала своего существования. Как в ее песне о кораблике, который был «сам свой лоцман, / Сам свой боцман, матрос, капитан», сам выбирал, куда ему плыть и «делал выводы сам», ни на кого не оглядываясь. С большой тонкостью перевела несколько ее стихотворений Евгения (Женя) Семашкевич-Поллак. Я написал об этой необычной встрече для журнала «Вспулчесность». Сегодня, пытаясь познакомить с текстами Матвеевой своих студентов, я вижу, что до них не доходит ни их содержание, ни форма, а ее пронзительный голос только вызывал смех… А нас чуть менее полувека назад пленила атмосфера этой скромной комнаты, и мы слушали эту ссутуленную поэтессу, которая так отличалась от всего, что происходило вокруг нее. И была такой независимой.
* * *
В том же общежитии мы вместе с Лидией также посетили ее знакомого художника – могучего роста, с бородой и спутанными волосами, в фартуке с пятнами краски. Он показал нам свои картины. Они были каким-то странным отражением жизни в лагерях: лес, огромные поваленные деревья, маленькие люди вокруг них. Он говорил запутанно, я понял, что его хотят выгнать его общежития и неизвестно, что будет с ним и его картинами. Его звали Мороз или как-то похоже. Лидия Медведникова пыталась как-то все устроить. Больше мы о нем не слышали. Мы даже как-то спросили Лидию о нем, но он исчез из ее вида тоже безвозвратно.
Между тем, нам ежедневно предлагают что-то интересное. Бывает, что мы бросаем библиотеку и как праздношатающиеся ребята бродим от одного дома к другому. Однажды нам предложили совместный просмотр нелегальных картин. Подобных выставок в то время было много, кульминацией творческого акта стало последующее громкое разрушение по приказу Хрущева бульдозерами выставки, организованной на свежем воздухе. Тогда же нас привели в недавно построенный дом, где кто-то из знакомых получил квартиру и устроил в пустых еще комнатах выставку.
Мы едем на метро до Сиреневого бульвара, затем на автобусе, к черту на куличках. Район производит впечатление полного хаоса: не видно ни площадей, ни улиц, как в нормально спланированных городах, нет инфраструктуры – вокруг грязь, смешанная с цементом; мы прыгаем с кирпича на кирпич, воткнутый то там, то сям какой-то сердобольной душой, а когда нас уже начинает засасывать по щиколотку, Ренэ берет меня на руки, чтобы я не потеряла туфель. На горизонте есть только несколько частично заселенных домов-кубиков, называемых хрущевками или хрущебами, что ассоциировалось с трущобами. К счастью, наш проводник все-таки вспоминает путь и в конце концов, после долгих поисков в темноте мы доходим до темного подъезда. Слышен шум, мы вздыхаем с облегчением – именно здесь, в единственной освещенной квартире, происходит необычный вернисаж. Мы стучим, кто-то открывает с приветливой улыбкой, ничего не спрашивая – понятно, что здесь могут появляться только посвященные. Мы сваливаем наши пальто на огромную кучу разных пожитков, а за нами уже слышны шаги следующих приглашенных.
В двух довольно просторных комнатах сложно протиснуться к тесно повешенным полотнам, нужно подождать с минуту и не задерживаться слишком долго, чтобы уступить место следующим, дышащим нам в затылок. Здесь смесь всего, что не разрешено, не академично. Несмелое изображение обнаженных фигур, упрощенные пейзажи и – самая большая сенсация – абстракции, явно сделанные как подражание Полю Клее или под влиянием его выгнутых, ярких изогнутых линий, то ли кусочков ветвей, то ли изогнутых червей или геометрических систем Пита Мондриана. Никого из них эти молодые художники не могли видеть. Разве что
