долгое время известного читателю в самиздате или зарубежном издании. Интересно, что оба автора работали над аналогичными фигурами в одни и те же шестидесятые годы).
Мы очень любили проводить вечера вместе, когда никто не беспокоил, и Август Ефимович рассказывал свои истории. Он был отличным рассказчиком, умея придавать необычайную пластичность персонажам и событиям, о которых рассказывал тихим, спокойным голосом. Так же как в его ранних рассказах, когда он еще не знает(!) страха. То, что он создал после того, как «арестовали» его повесть «Григорий Пугачев», уже никогда не было написано с такой абсолютной открытостью. Чувствовалось, что часть его знаний и таланта осталась за пределами работ, предназначенных для публикации. Из уст Явича мы впервые услышали выражение «арест» в отношении литературного произведения (в Польше в таких случаях говорят о конфискации). Позднее оно будет широко использоваться в связи с задержанными, как казалось вначале, всеми машинописными копиями романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба».
Август Ефимович впечатляюще рассказывал о всеобщем страхе среди писателей в 1930-х годах (дебют в 1920-х годах шел рука об руку с безоговорочным одобрением революционных изменений, что стало определяющим в случае ареста повести о Пугачеве). На нас наводило жуть то, как он дрожащим голосом описывал, как жег книги – всю библиотеку, касавшуюся гражданской войны, работы арестованных деятелей и писателей. Он жег на кухне, ждал, что его арестуют, и боялся за своих близких: жену и маленькую дочь. Дым поднимался из труб по всей Москве. Интеллигенция избавлялась от опасных книг. Во всех публичных библиотеках постоянно проходили чистки. Иногда лишь выявляли и замазывали черными чернилами имена «подозрительных» редакторов. Однажды мы купили антикварную книгу, изданную в 1932 году, – «Замогильные записки» Печерина, мыслителя XIX века, который принял католичество и покинул свою родину; имя автора предисловия было замазано черной тушью, а предисловие вырезано; только забыли, что сзади также дается перечень имен. Расшифровав инициалы, мы узнали, что автором предисловия был Лев Каменев.
Август Ефимович первым подробно рассказал нам историю убийства царской семьи: Николая II, его детей, врача и маленькой собачки. Мы не знали иностранных изданий в то время. Он говорил с особым волнением. Он говорил, что встретил одного из убийц, и от него узнал о деталях этого ужасного убийства. Он утверждал, что один из участников этого преступления сошел с ума, других же настигла рука сильных мира сего, убиравших ненужных свидетелей. Сегодня с легкостью можно прочесть не одну монографию на эту тему и полубульварные произведения. В то время это была запретная тема.
Все, о чем говорил Август Ефимович, нас интересовало, тем более, что это были не слухи или проявление злобы по отношению к коллегам, а информация из первых рук, часто просто любопытные истории. Он первым рассказал нам о великом, незаслуженно забытом писателе, которого он знал еще с Воронежа, – об Андрее Платонове, его супруге, детях. Хотя Платонов умер от туберкулеза естественной смертью и его никогда не арестовывали, он был «изгоем». Август Ефимович также рассказал о его вдове Марии Александровне, живущей в том же доме с дочерью Машей, и о том, что у него с ними дружеские отношения, потому что Явичи, в отличие от других знакомых, даже в самые трудные годы при виде них не переходили на другую сторону улицы. Об этом, впрочем, мы узнали позднее от других людей. До этого мы сразу же побежали в библиотеку Союза писателей, где взяли небольшие книжечки, изданные в 1920-х годах, чтобы познакомиться с работами Платонова. Еще вернемся к этому феноменальному творцу и его прекрасной жене.
Наш хозяин также рассказывал о другом талантливом писателе – о «кулацком апологете» Андрее Новикове. Не жалел слов негодования по поводу поведения его жены, которая вскоре после смерти Новикова связалась с другим мужчиной и погубила наследие своего арестованного мужа.
Мы также подружились с Ёлкой (Еленой Августовной), веселой студенткой, окруженной сокурсниками, в том числе множеством кубинцев. Ёлка обожает и Кубу, и Фиделя Кастро. И ничего, что знакомые и друзья смеются: «Куба да, мяса нет». Нам это тоже не мешает. На смену кубинцам придут ливанцы. Тоже прекрасные. Мы понравились друг другу. Она приедет в Варшаву весной 1966 года со своим мужем Феликсом Мендельсоном, талантливым переводчиком с английского и французского языков (в том числе творчества Франсуа Вийона). Он замечательный, но… пьет, что не раз портит наши хорошие отношения, например, когда они решают приехать к нам на своей машине… Уже сообщили, что они в Польше и едут в Варшаву. Мне звонят из издательства «ПИВ» о том, что приехала небольшая группа советских писателей и замдиректор Кристина Лясонь приглашает к себе перекусить. Фамилии, за исключением Владимира Тендрякова, ничего мне не говорят. Тендряков известен, во всяком случае в кругу любителей современной советской литературы, как писатель «морального беспокойства», который в духе поколения шестидесятников написал свои повести и романы: «Ухабы» (1956), «Тройка, семерка, туз» (1960), «Суд» (1961), «Короткое замыкание» (1962). Советский Союз не входил в Женевскую конвенцию об авторском праве, но писателям, приехавшим в Польшу, частично платили гонорары. Оказалось, что для них это было более выгодным, чем позднее присоединение к конвенции, когда соответствующее учреждение забирало почти весь гонорар, выплачивая мизерную долю того, что должен был получить автор. Вечер у замдиректора мне не подходит, но из-за Тендрякова я еду. Я застаю гостей в приподнятом настроении, на столе батарея бутылок, шумно. Становится поздно. Звонок Виктории напоминает мне, что гости уже дома. Я прощаюсь к неудовольствию хозяйки и, не знаю почему, раскрываю, кто меня ждет. Беседа идет, конечно, на русском.
– Ёлка? – оживляется Тендряков.
– Вы знакомы? – спрашиваю.
– Еще бы, – слышу в ответ. – Я подбивал клинья, когда она еще была не замужем.
– Как же мир тесен!
Ёлка и Феликс провели несколько вечеров на улице Новы Свят, а днем мы гуляли по Варшаве. И в этом месте надо сделать небольшое отступление. Во время одной из наших поездок в Москву, когда мы рылись среди книг в одном из многочисленных антикварных книжных магазинов на Старом Арбате, к нам подошел невысокий человек, услышав, что мы говорим по-польски, и представился как Артур Рубинштейн. Будучи любителем старых книг, он часто бывал на Арбате, но впервые столкнулся с поляками, извинялся, что побеспокоил… С этого времени мы встречались, обменялись адресами и телефонами, на всякий случай… С ним было интересно поговорить: он увлекался происхождением слов от имен (например, макинтош от имени Чарльза Макинтоша) и собирал данные о том, что делают по всему миру в честь литературных героев (названия улиц, памятники и
