На следующий день наше путешествие завершилось и, возвратившись домой, я увидел, что меня ожидает один господин, с которым мне как-то раз довелось совершить путешествие более длинное, но все же менее тягостное. Тогда я еще служил господину кардиналу Ришельё, и тот однажды поручил мне отвезти письмо губернатору Лангедока герцогу де Монморанси. На обратном пути на почтовой станции в Дофинэ мне дали такую дурную кобылу, что, даже если б меня живьем колесовали, это было бы сущей безделицей по сравнению с тем, что мне довелось претерпеть от нее. Лучше мне было бы взять лошадь почтальона или даже идти пешком. Но, полагая, что с помощью шпор мне удастся с ней сладить, я устал так, как никогда в жизни. Пока я мучился с ней, почтовый служащий ускакал вперед, — я был так зол, что он хотел держаться от меня подальше, чтобы не попасть под горячую руку. Я же, в отчаянии спешившись посреди дороги, повел лошадь в поводу, но столкнулся с другой бедой — она так упиралась, что едва не оторвала мне руку. Тогда я пустил упрямицу вперед, однако она то и дело останавливалась, а когда я ее понукал, сворачивала то вправо, то влево, вместо того, чтобы идти по дороге. Выдохшись, я снова забрался в седло, но и тут ничего не добился. Наверное, я так и не смог бы добраться до следующей почтовой станции, если бы, по счастью, не остановил носилки, где ехал тот самый человек, которого я встретил у себя, — он путешествовал с братом, увидел мою беду и, когда я спросил у путников, далеко ли до ближайшей почты, предложил мне сесть в их носилки, а брату — оседлать мою лошадь, добавив, что таким образом я сэкономлю время пути более чем вполовину. Это оказалось весьма кстати: я принял предложение и, усевшись рядом с новым знакомым, нашел в нем такого дельного собеседника, что, несмотря на смертельную усталость, был крайне рад нашему знакомству. Прибыв на станцию, мы вместе пообедали, а на другой день я опять воспользовался их носилками, чтобы добраться до Вьенна{394}, а затем и до Лиона — и поскольку не слишком торопился, то задержался в этом последнем городе на два-три дня. Этот господин, в то время постоянно недомогавший, приехал туда, чтобы получить врачебную консультацию, а брат лишь сопровождал его. Это была самая забавная консультация, какую довелось мне услышать, и я могу рассказать о ней, ибо был тогда рядом. Он сказал врачам, что пришел не за тем, чтобы узнать, что, соблюдая диету, он будет чувствовать себя лучше — ибо так они советовали всем, — но, напротив, чтобы спросить, может ли он надеяться на выздоровление, продолжая прежний образ жизни. Он любит сытную еду и женщин, не намерен отказываться ни от того, ни от другого — и если ему не станут запрещать его привычки, а пропишут какие-нибудь легкие лекарства, он готов подчиниться этим предписаниям. Услышав такие речи, врачи переглянулись и заявили в один голос: он заслуживает самого печального конца, коль скоро станет потакать своим порокам, вместо того чтобы беспрекословно следовать рекомендациям медиков. Тем не менее, они все же дали ему лекарство за плату, сказав, что было бы лучше, если бы он удерживался от разгульной жизни и иногда позволял пускать себе кровь. Но такие полумеры не спасли его от скорой кончины — уже следующей осенью бедняга отошел в мир иной. Он пользовался бенефицием, приносившим тысячу экю дохода — немалую по тем временам сумму, — и однажды вышеупомянутый брат его, желавший получить этот бенефиций, явился ко мне с просьбой составить протекцию. Я отнюдь не обладал столь большим влиянием, однако, имея честь служить у всемогущего первого министра, был довольно известен и переговорил с господином епископом Баланса{395}, от чьей епархии зависел этот бенефиций; епископ, к моей радости, удовлетворил ходатайство. С тех пор этот человек считал себя моим должником, ежегодно присылал в подарок какие-нибудь диковинки из своих краев, а когда бывал в Париже, то первым делом навещал меня. На сей раз он приехал ради тяжбы с маркизом де Риваролем, полковником королевского Пьемонтского полка{396}, одним из великих приоров братства лазаристов{397}. Именно из-за приорского достоинства и вышла распря — оба предъявляли на него права, и поскольку их приверженцы на местах не пришли к согласию, соперники готовились к процессу. Мне пришлось предупредить: я вряд ли смогу ему помочь, ведь его противник слишком силен, — и отнюдь не потому, что у маркиза де Ривароля влияния поболее, чем у любого другого, а по той причине, что он непременно привлечет на свою сторону господина маркиза де Лувуа, генерального викария братства. Гость ответил, что приехал ко мне как к старому другу, ничуть не сомневаясь, что и в этот раз сможет на меня рассчитывать, а кроме того, ищет именно моего заступничества: он-де помнит, будто я когда-то упоминал о своем близком знакомстве с господином де Риваролем. Я ответил, что действительно всегда готов помочь ему, но мне вряд ли удастся повлиять на господина де Ривароля — мы и вправду с ним прежде приятельствовали, но по некоторым причинам рассорились. Господин де Ривароль обладает множеством достоинств — он обходителен, умен, отважен, но так мелочен и жаден, что готов засудить друга из-за пяти су. Много раз в жизни он заслуживал порицания за это, но, поскольку все это меня не касалось, я бы не стал злословить, если бы он сдержал слово. И вот почему я к нему охладел. Однажды, повстречавшись со мной в Сен-Жермене, он бросился меня обнимать и, наговорив кучу любезностей, начал расспрашивать о моем племяннике, а узнав, что тот определен в Полк Короля (тогда он еще служил там), поинтересовался: а не хочется ли мне, чтобы племянник мой принял командование ротой в его, маркиза, полку? Это ничего не будет стоить: просто он недоволен одним своим капитаном и намерен сделать все возможное для его увольнения, а буде такое случится, немедленно известит меня об этом, дабы я прибег ради этого назначения к своим связям; ему же самому-де неудобно распоряжаться ротой — подумают, будто капитана он выгнал нарочно, прежде сговорившись со мной. Но если двор, ведающий армейскими назначениями, прикажет ему, — я бы лишь послужил порукой, что он всего лишь исполнил свой долг. Его обходительность не знала границ; чувствуя себя обязанным, я поблагодарил его, а затем привел племянника, которому он повторил все, что сказал мне. Однако довести это дело до конца маркиз не смог — капитан имел довольно влиятельных покровителей, чтобы избежать уготованного ему позора. Не желая, чтобы маркиз, пообещавший и не сдержавший слова, чувствовал себя в долгу передо мной, я порекомендовал племяннику, — ибо тому наскучила пехота, — купить роту в его полку. Наведя справки, нет ли кого, кто хотел бы продать таковую, и узнав, что в отставку уходит барон де Монтескью, я разыскал господина де Ривароля и сказал: племянник, в память о тогдашней доброте его, решил продолжать службу под его командованием и, не требуя безвозмездного назначения, готов купить капитанский чин — ведь господин де Монтескью продает свой, — но прежде нужно знать, как к этому отнесется сам командир полка. Тот ответил: я, верно, насмехаюсь над ним, раз заикаюсь о таких вещах, — он якобы сердит, что мой племянник нетерпелив и не дождался от него должности в полку, за которую ничего не нужно было бы платить. Но, раз уж мой племянник не очень печется о деньгах, он был бы мне премного обязан, если бы я посоветовал ему употребить их на службу с ним: они с моим племянником станут добрыми товарищами и ему не о чем будет сожалеть, — одним словом, наговорил мне кучу приятностей и пригласил отобедать. С нами обедал и его сослуживец по Авену{398}, маркиз де Трелон из семейства Мероде, женатый на маркизе де Вервен. Мы выпили по-дружески, и тот рассказал даже, что его слуга потерял по дороге сумку с пятьюстами пистолями — ее хватились только в Париже, и слуге пришлось вернуться, чтоб отобрать деньги у того, кто их нашел. Мы с племянником были довольны ходом событий, но нам не терпелось завершить дело с господином де Монтескью — я разыскал его в тот же день, и поскольку он, единственный сын в семье, получил наследство то ли в семь, то ли в восемь тысяч ливров годового дохода и хотел как можно скорее вступить в права владельца, то мы с ним все подробно обговорили, и наша сделка очень быстро состоялась. Узнав об этом, господин де Ривароль объявил, что очень рад, а в знак обязательств передо мной предложил самостоятельно ходатайствовать при дворе перед господином де Сен-Пуанжем, чье согласие требовалось для назначения племянника в этот полк, чтобы тот знал, что мой племянник поступает в его полк с его согласия, — а если я приеду в Сен-Жермен в назначенный день, то сам буду тому свидетелем.
Я уже не раз слышал о тех поступках господина де Ривароля, из-за которых он нажил себе врагов, но, видя, как он старается ради меня и как честно поступает, я неустанно всем говорил, что ему просто не везет, ведь более порядочного человека не сыскать. И впрямь, чтобы переменить мнение о человеке, дотоле делавшем тебе только добро, нужны веские причины. И таковые нашлись. Когда я в указанное время посетил Сен-Жермен и разыскал маркиза, тот сказал, будто бы сам подавлен последними новостями: господин де Сен-Пуанж, узнав, что Монтескью оставил чин, отдал его роту старшему сыну господина графа де Гранпре, племяннику генерал-лейтенанта Жуайёза, и сам он, Ривароль, не осмелился возражать, дабы не поссориться с этим семейством; но он очень расстроен из-за случившегося — и если освободится еще какая-нибудь рота, то он приложит все усилия, чтобы туда не назначали капитана без его ведома. Я заметил, что он не столь искренен, как хотел показаться, покинул его без обычных изъявлений дружбы и отправился на поиски Монтескью, который специально прибыл ко двору для сдачи должности. Едва я завел разговор об этой истории, как он ответил:
