Эта история вполне ясно обрисовывает характер Ривароля, поэтому я приведу ее во всех подробностях, хотя и постараюсь, насколько возможно, быть кратким.
Влюбленный в мадам де Карман, жившую в столице Руссильона{401}, маркиз де Ривароль старательно добивался взаимности и дошел даже до того, что через горничную передал ей кошелек с сотней луи, когда она нуждалась в деньгах: улучив момент, пока дама еще лежала в постели — то ли потому, что это было ему приятнее, то ли он рассчитывал, что в таком виде она не сможет слишком сурово пресечь его намерение, — он признался ей в своих чувствах и протянул кошелек, придавший его словам еще больше веса. В благодарность за помощь дама уступила ему, уверив, что сделала это не ради денег, а деньги велела положить на туалетный столик, полагая, что эти сто луи никуда не денутся. Но маркиз, уже уходя, заметил кошелек и забрал его, да так ловко, что, когда дама чуть позже решила полюбоваться блеском золотых монет, то была весьма удивлена, не найдя их. Она тотчас все поняла, ибо не раз слышала о проделках маркиза де Ривароля; должно быть, именно после этого она стала думать о мести — однако, будучи вполне благоразумной, чтобы не распространяться о случившемся между ними, затаила обиду и, будь у нее столько же сил, сколько смелости, была бы способна на решительные поступки. Но маркиз, словно ему было мало уже имевшегося негодования против него, закусил удила и раструбил повсюду о своей проделке — тут уж сплетни поползли во всему краю, и легко было представить, сколько стыда выпало на долю этой женщины. Она готова была отдаться первому встречному, лишь бы тот отомстил за нее, но тут ей, кипевшей ужасными планами мести, пришло страшное письмо от мужа — тому донесли о том, как его опозорила жена, и он предупреждал, что, когда вернется, ей не жить. Она знала, что муж не шутит, и ничто в мире не могло бы испугать ее сильнее. В довершение несчастий она поняла, что беременна от маркиза де Ривароля, и это довело ее до последней степени отчаяния. Женщина решилась на ужасный шаг, о котором мне трудно говорить без скорби, — хоть я и не знал эту даму лично, но был другом ее отца, служившего кардиналу Мазарини. Прежде чем муж вернулся из армии, мадам де Карман отравилась. Лишившись возможности сквитаться с нею, тот, кажется, должен был обрушить гнев на виновника своего позора, — но если у него достало храбрости угрожать жене, то прелюбодея он боялся и, неоднократно оказываясь с ним в одной компании, не решался бросить вызов. Не осталось никого, кто не знал бы об этой истории, и я не сомневался, что при всем смиренном поведении Карман хотел навредить маркизу де Риваролю и, возможно, был тем самым человеком, от которого исходили обещания, данные моему другу. Но, поразмыслив, я отказался от этих подозрений — теперь они пали на маркиза де Фёкьера, с которым у Ривароля недавно вышла ссора. Он-то в этой стычке вел себя безупречно, и, как бы я ни негодовал, ничто не помешает мне рассказать, как все было на самом деле.
Проводя много времени с маркизом де Фёкьером за карточным столом, Ривароль проиграл то ли три, то ли четыре сотни пистолей, которые и уплатил, а потом отыграл у него сто пятьдесят, но не мог вырвать ни су. Ривароль несколько раз напоминал маркизу о долге, но убедился, что тот готов надавать ему сотню обещаний, вместо того чтобы сдержать одно-единственное. Тогда он отправился к нему в палатку, взял у него лошадей, а когда конюший попытался воспротивиться, избил его палкой. Маркиз де Фёкьер, человек чести, не мог снести такого оскорбления — и, как мне показалось, затаил в сердце обиду, даже помирившись с Риваролем. Поделившись догадкой с другом, я сказал: несомненно, предложение услуг исходит от маркиза де Фёкьера, и если это и вправду он, то наши дела неплохи: у него были весьма влиятельные родственники и знакомые, но главное, я был уверен, что с ним ни за что не стал бы ссориться господин де Лувуа. Однако, чтобы знать наверняка, так ли это, я посоветовал моему другу, прежде чем начнется процесс с господином де Риваролем, добиться приема у министра и предложить ему ради справедливого исхода дела самому принять участие в разбирательстве; поскольку тут затронуты интересы братства лазаристов, мой друг якобы хорошо знает субординацию, которую должен соблюдать, и не станет предпринимать ничего без разрешения генерального викария, а ищет лишь правосудия, — и коль скоро у министра недостанет времени заняться его делом лично, пусть поручит эту миссию кому-нибудь из своих доверенных лиц. Господин де Лувуа, принявший его весьма милостиво, ответил, что не станет мешать судебному разбирательству, и отослал тяжущихся к обычным судьям. Итак, слушания начались, и маркиз де Ривароль, узнавший об этом, находясь в двадцати шести лье от своих краев, первым делом затеял множество козней, чтобы создать сопернику трудности. Человек, обещавший ему помочь, слово свое сдержал, отыскав множество лазеек, каких тот без него бы не нашел; но, видя, что, несмотря на его усердие, процесс никак не продвигается, он стал скучать по родному краю и, чтоб отделаться от маркиза де Ривароля, предложил ему за двести пистолей оставить его в покое. Маркиз согласился, понимая, что палата не на его стороне, и поскольку Король ежегодно открывал новые военные кампании, а Ривароль готовился к участию в одной из них, то очень обрадовался хотя бы тому, что это небольшое покровительство обернулось для него звоном наличных.
Тогда я жил в пригороде Сен-Жермен и проводил время, поутру нанося визиты к друзьям, а после обеда предаваясь игре. Я знал, что это развлечение опасное, но, давно уже утратив интерес к женскому обществу, должен был чем-то себя занимать. Один знакомый повел меня в известный игорный дом, расположенный неподалеку, в маленьком отеле Креки{402}, — никому не следовало бы посещать такое местечко, особенно же молодым людям, не имеющим довольно мудрости, чтобы превозмогать удары судьбы. Кроме того, это был настоящий притон подонков — удивляюсь, что полиция, обеспечившая такой порядок в Париже, не озаботилась необходимостью прикрыть его. Не менее странно, что герцог де Креки, под чьим именем процветало сие милое заведение, пренебрегал множеством жалоб, но ведь ему нужно же платить жалованье офицерам гвардии, которые получают таким образом вознаграждение, — и он, у кого добра выше головы, да еще и отец единственной дочери, будущей наследницы, оказывается, с позволения сказать, столь низок, что предпочитает быть виновником преступлений против множества юных посетителей своего вертепа, нежели поступиться хотя бы мелочью. Он получает от этого лишь на жалованье двум офицерам, причем охотно воспользовался бы услугами лишь одного из них, если бы не рассудил, что такой слуга не будет ему к чести. Тот прежде был полицейским, сопровождал приговоренных к месту казни да и сам бы мог оказаться на их месте, если бы рассудили по справедливости. Что же до его товарища, то я не могу сказать о нем ничего дурного — разве что упомянуть о его неблагородном происхождении, — я никогда не слышал, чтобы его уличили в плутовстве, и ему, человеку маленькому, было простительно зарабатывать деньги как заблагорассудится его хозяину.
Под управлением этих двух господ и находился игорный дом; в первый же раз явившись туда, я увидел там такие висельные рожи, что с испугом подумал, будто очутился не в городе, а на большой дороге. Мой знакомый, поняв мои мысли, стал говорить, что в заведении больше не воруют, — воров несколько дней назад схватили, и показательный приговор, вынесенный им, отвратил остальных их собратьев по ремеслу от желания там появляться. Действительно, двое из этой компании, промышлявшие по ночам, были колесованы на Гревской площади — и хотя один был графом де Ла Саллем, а другой шевалье Депью, ни графский титул, ни рыцарское достоинство их не спасли. Это все не слишком меня успокоило, как и внешний вид смотрителей господина де Креки при входе, вооруженных словно разбойники. С содроганием я вошел туда, где глазам моим открылась сцена игры, и знакомый представил меня ночным распорядителям как человека, при случае готового присоединиться к участникам действа, с чем меня и поздравили. Мне и впрямь тут совсем не нравилось — я намеревался тотчас уйти, но вдруг за угловым столом в зале заметил графа де Рувре, бургундского дворянина, игравшего с кем-то, кто был мне незнаком. Граф был человеком достойным и честным, и я решил подсесть к нему, но, так как не нашел рядом с ним свободного стула, пришлось занять место рядом с его партнером. Шла партия в пикет{403}. Играть здесь можно было во что угодно, но распорядители особенно жаловали ландскнехт{404}, за который получали больше вознаграждения. Тем не менее, граф де Рувре, повторюсь, играл в пикет — партнера его вряд ли можно было назвать великим знатоком этой игры; если б речь шла о честной партии, у него бы не было никаких преимуществ, но что касается запрещенных приемов, тут, убежден, ему не было равных, и когда я собственными глазами увидел, какие штуки он проделывал, то перестал ему доверять. Думаю, что, когда я сел рядом, это ему не понравилось и он некоторое время не отваживался на свои фокусы, однако фортуна благоприятствовала его визави, прохвост потерял немало денег и, видя, что может лишиться и остальных, перестал обращать на меня внимание — лишь бы отыграться. Он просадил две партии подряд: из двадцати четырех пистолей, которые, кажется, он имел, у него осталось только девять — остальные четырнадцать достались графу де Рувре. При сносе граф де Рувре получил поэн{405}, стоивший лишь пять очков, и партия уже не могла завершиться для него выгодно, зато сулила преимущество сопернику: у того оказалось три дамы, одну из которых он снес, но, увидев, что проигрывает, ибо граф де Рувре прикупил, не стал с ними объявляться. Я подумал, что он ошибся по недосмотру, и уже открыл рот, чтобы сказать об этом, но, поскольку внимательно наблюдал за происходящим, решил-таки дождаться, чем окончится талья. Этот шулер был в сговоре с другим, следившим за игрой подобно мне, и, сделав вид, будто перебирает снесенные им карты, нарочно уронил их на пол; тогда сообщник, якобы из опасения, что снос увидит граф де Рувре, кинулся их подбирать и искусно заменил неподходящую карту на нужную — я очень удивился, когда увидел ее в игре. Одного из этих достойных господ звали Герар, другого — шевалье де Линьерак{406}; оба прославились своим плутовством, которое, впрочем, не приносило им большого богатства: первый, некогда имевший достаток, промотал его уже к тридцати пяти годам, а второй, обманув великое множество людей, так и скрывался поневоле время от времени в каком-нибудь приличном доме, чтобы избежать тюрьмы.
