Собор и замок окружали высокие сосны, над головой шуршали корявые ветви, ноги утопали в мягком ковре ржавых иголок, томительно пахло терпкой, горькой хвоей и сухой, сладковатой смолой.
В старой крепости отперли пустовавшие княжеские покои, распахнули ставни, из дальних комнат доносились гулкие голоса выгружавших пожитки слуг. В зале у окна пылилось растянутое на пяльцах заброшенное вышивание. Констанция встряхнула ткань. С полурасшитого покрова протягивал руки Иисус Христос в терновом венке. В корзине валялись полуистлевшие нити. Теперь, когда у изгнанницы сколько угодно времени, она завершит покрывало. Новыми нитями примется расшивать вслед за Алисой стежок за стежком. Так же, как и жила по проложенной матерью стезе – след в след. Ей тоже осталось лишь молиться да рукодельничать.
В стрельчатом окне сосны раскидали паутину крон, запутавшееся в них солнце кровоточило густой охрой на парапет. Сильно закололо в груди. Распахнулись скрипучие двери, заметался на стенах свет внесенных свечей, слуги затопили очаг, приблизились шаркающие шаги дамы Филомены:
– Мадам, яковитские священники просят аудиенции, добиваются разрешения возвести в Латакии собственный собор.
Возмущенная мадам де Камбер запыхтела сердитым ежом:
– Нечего! Хватит о мирском хлопотать! О душе следует печься, не о еретиках! Из праха мы созданы и в прах вернемся! К смерти пора готовиться!
Но мадам Мазуар вдруг обрела прежнюю непреклонность:
– Только о смерти думать – при жизни мертвой стать, мадам де Камбер. Вон мать-настоятельница монастыря Святой Девы Марии жалуется, что Латакия полна беспомощных калек, о вдовах павших воинов и о сиротах их некому позаботиться. Сестры делают, что могут, но это капля в море.
Констанция отмахнулась. Не будет она выслушивать чужие мольбы, закончилось время ее обязанностей и забот. Суровые сосны согласно махали темными лапами: поздно, уже слишком поздно, время твоих бесплодных усилий истекло, все суета сует. Могильным призраком вползала в замковый двор лиловая тень.
Только дама Филомена не уступала:
– Наша княгиня не из тех, кто лишь молится. Ведь это ее светлость не сдала Антиохию Нуреддину! – Впервые старушка так горячилась. – Вспомните, мадам, вы ведь со времен Иоанна добивались спасительного союза с Византией, вы и теперь благодаря Марии можете сделать для этого союза больше всех прочих.
Внезапно из глубины покоев донеслось сильное контральто ангельской красы: «Veni, Sancte Spiritus! О, приди к нам, Дух Святой!» Как давно Констанция не слышала пения Изабо! Дивный голос струился, не отпускал, вел за собой и от прекрасных звуков вся темная, горячая, ненасытная кровь Констанции отхлынула от сердца и огненным комом подкатила к горлу.
Да, из праха создана Констанция и в прах вернется, она всего лишь немощная травинка, лишенная власти изгнанница, и совершила такое множество ужасных поступков и непоправимых ошибок, что их следовало бы отмаливать до конца ее дней. Но дама Филомена права как всегда: Констанция оставила на Земле Обетованной глубокую борозду. Еще в юности она примирила Антиохию с Иоанном, она когда-то затеяла альянс Утремера с Дамаском, она направила взоры юного Бодуэна III на юг и изменила всю политику Латинского Востока! И разве не пожертвовала она ради Святой Земли тем, кого любила?
Вот и сейчас, увы, покаяние придется отложить, потому что завтра княгиня встретится с яковитскими священниками – да, встретится. Яковитов-монофизитов в Сирии великое множество, союз с ними необходим франкам. Они и в Алеппо живут, может, в силах их епископа окажется облегчить судьбу Шатильона. И с матерью-настоятельницей Констанция увидится, поможет несчастным женщинам и осиротевшим чадам. И вызовет прево: в порту необходимо возвести новые причалы и снизить таможенные сборы, чтобы переманить в Латакию купеческие суда из окрестных портов – благие дела требуют денег. А раз уж все равно ей не счесть грехов, она привлечет в город умельцев-евреев. Нет, рано внучке королей, дочери и вдове героев превращаться в кающуюся инокиню и вышивать от зари и до заката. Даже в Латакии Констанция не уподобится Алисе, не замкнется в обиде и злобе, не обратится в прах.
Для самого сильного и мудрого все неизбежно кончается сырой землей, но пока человек жив, он должен исполнять свое предназначение. Ее долг – заботиться о Земле Воплощения Христова, не литании распевать. Она последует примеру королевы Мелисенды: примирится с неразумным и легкомысленным сыном. Как бы ни был Бо виноват, Констанция будет помнить, что и сама во многом перед ним виновата, она не проклянет своего первенца, не лишит его ни своего опыта правительницы, ни материнской любви. И через честолюбивую Марию продолжит укреплять союз ромеев с франками.
– Дама Доротея, дама Филомена, идите почивать, нас завтра много дел ждет.
Когда-то, когда она была молодой, красивой и владетельной княгиней, она молилась в Храме Воскресения Христова, а Он явился сумасшедшей Марго. Теперь у нее не осталось ни молодости, ни красоты, ни княжества, но с полувышитого покрова Спаситель взирал на Констанцию с любовью и одобрением. Господь поставил ее сторожем на башнях своих, и о тех, кто защищает Его Землю, Он сам молится.
Во мгле распахнутого окна угадывался невидимый простор, метались светлячками души умерших некрещеными младенцев, вздыхало и плескалось море, по безграничной глади стелился манящий лунный луч, благоухали кипарисы, шуршала во тьме листва, мерцали звезды и веял ветер.
Сердце замерло, а потом заколотилось так сильно, словно пыталось нагнать опоздание. Грудь снова пронзила знакомая с недавних пор острая боль.
* * *
За свинцовым переплетом умирал пасмурный декабрьский денек, встроенная в деревянный альков кровать, на которой метался в бреду король Иерусалимский, тонула впотьмах. Светлые волосы больного свалялись в патлы, из угла рта на густую бороду стекала густая слюна, губы запеклись в лихорадке, измученные, воспаленные, красные глаза бессмысленно уставились на тусклый свет окна. В ногах страдальца повизгивала любимая борзая Альфа, у изголовья переминался и мял в руке край полога князь Антиохии Боэмунд III. Крайне несчастливо его величество умудрился захворать, испортив этим начало правления нового князя. Нездоровье венценосца могло подать пищу для слухов и подозрений, а мать, как назло, уже отбыла в Латакию, и теперь некому посоветовать Бо, что делать. И винить некого, кроме этих паршивых сирийских лекаришек. Хотя, конечно, первым в своем недомогании повинен сам Бодуэн. Еще два дня назад его величество был здоров и весел, на охоте мчался за вепрем впереди всех, намеревался вскоре двинуться в обратный путь, в Иерусалим. За ужином пожаловался на легкий озноб, попросил вызвать к нему сирийского целителя. Этот неразумный обычай лечиться у всяких армян, жидов, греков, сирийцев и даже басурман ввела неуемная мать, оправдывая это их особыми познаниями, правоверным медикам якобы неизвестными. Так тем и были хороши латинские доктора, что без крайней надобности к ним никто не рисковал обращаться! Когда-то в Антиохии действительно имелся египетский знахарь редкого умения, это из-за него вся знать Утремера обрела такую неоправданную веру в медицину, что при самом легком нездоровье бросалась кувшинами хлебать микстуры и пригоршнями глотать панацеи. Однако толкового и добросовестного Ибрагима извел отчим в одном из приступов самодурства, и с тех пор все чего-либо стоящие иноземные целители обходили Антиохию.
