— Да, конечно, — пробормотала Томми, — представляю себе. — Она поправила блузку — пуговицы на ней были слишком малы, а петли большие, и блузка то и дело расстегивалась — и попыталась незаметно заправить ее под пояс юбки сзади. В тот момент, когда у дверей ее дома остановилась жена майора Бауэрса — очевидно, чтобы дружески поболтать с ней, — Томми была занята приклеиванием треснувшего и завернувшегося линолеума в ванной. Сидя на хрупком плетеном стуле, Томми попыталась украдкой распрямить затекшую спину и избавиться от сковавшего ее чувства досады. — Да, я помню, мэм, — продолжала она, — папа служил в Силле, когда мне было девять лет.
— О, вы были там? — оживилась миссис Бауэре. — Тогда вы, наверное, помните кое-что. Мы знали вашего отца и мать в Керни. Тогда вы были еще совсем ребенком. Миссис Колдуэлл. — Бауэре прищурила глаза. — Как ее звали-то?
— Кора.
— Кора. Бедная женщина. — Жена майора взяла чашку и выпила несколько глотков. — Ей все время не везло. Туберкулез. Вы знаете, с этой болезнью ведь долго не живут. С ее здоровьем жить в военных гарнизонах было тяжело. Она старалась, конечно, что есть сил, но ваш отец, Джордж, должна вам сказать, был вечно занят службой.
— Да, я знаю.
— Ему пришлось многое пережить и вынести. Я помню, как Лиза Кортисс говорила мне, когда была в Оглеторне…
Томми наклонила голову, сделала вид, что она с интересом слушает миссис Бауэре. С женами старших по положению офицеров надо говорить деликатно, с улыбкой во всем соглашаться и слушать, слушать и соглашаться. Даже, если вам приходится слушать чепуху, ложь, предвзятости и вранье. Миссис Бауэре была назойливой и любила посплетничать. В гарнизоне некоторые даже называли ее — доверительно, разумеется, — подлой старой сукой; но она была женой майора. Томми Дэмон тоже была женой майора, и не так уж давно, но теперь Дэмон был всего-навсего первый лейтенант, хотя и старшего разряда. Правда, толку от этого разряда никакого. Ее отец был бригадным генералом, а сейчас стал всего-навсего подполковником, к тому же младшего разряда. Она прикусила нижнюю губу. На гражданской службе, если вы не способны работать, если вы пьете, или не уважаете старших, или совершили непоправимые ошибки, которые сказались на делах фирмы, вас или увольняют, или предлагают уйти по собственному желанию, или переводят на другую работу, не требующую особого ума, или понижают каким-нибудь иным путем. В армии же вас понижают за то, что вы усердны, компетентны и лояльны, короче говоря, за то, что вы хороший солдат. Быть хорошим солдатом стало теперь не модно.
После Канн, Парижа, Нью-Йорка и Трентона форт Харди показался Томми невыносимо диким. Томми вспомнился несколько смутивший ее трехдневный визит в семью Сэма. В Нью-Джерси он настоял на покупке подержанного «ля-саля», что истощило их и без того весьма скромные сбережения («Купив машину, мы сэкономим деньги, дорогая, — убеждал он ее, — мы обгоним поезд и доедем еще скорее, вот увидишь»). Из Небраски они направились на юг и долго пробирались по бескрайним ветреным и пыльным прериям. Позади остались многие мили тряски по бревенчатым дорогам. Она помнила такие места — насмотрелась на них еще тогда, когда была девочкой, — но все равно оказалась неподготовленной к тому, что увидела вокруг форта Харди. Вокруг до самого горизонта была только выгоревшая трава. В конце растрескавшегося от жары парадного плаца, лишенного какой бы то ни было растительности, стояли ветхие каркасные домики для семей офицеров и еще более ветхие бараки для рядовых. В средней части плаца виднелись вихляющие фигуры солдат, занимающихся строевой подготовкой. Когда они подъехали и остановились у главных ворот гарнизона, жара дыхнула на них, как из печи для обжига кирпичей. Тяжело дыша, Томми посмотрела на Сэма, а тот в свою очередь вопросительно уставился на нее.
— Они скучные и однообразные, эти ваши Великие Равнины, — пошутил Сэм, улыбаясь.
Томми заставила себя улыбнуться. Как и там, в Канне, она с притворным французским акцентом пробормотала:
— Зато как прелестно, что здесь нет этих продуваемых холодным сквозняком мрачных залов замка Везелей…
— Отлично, детка! — Сэм одобрительно хлопнул Томми по колену и поставил машину на ручной тормоз. Пока он докладывал о прибытии, она терпеливо сидела в этой несносной жаре, оттягивала прилипавшую к телу сатиновую блузку и обмахивала лицо сложенной в несколько раз газетой «Омаха-Геральд». Он не возвращался очень долго. «Возьми себя в руки и терпи», — говаривал ее отец. Интересно, пришлось ли и ее матери пережить такое же. Наверное. Несомненно, пришлось. Томми вышла из машины, но послеполуденное солнце так пекло, что у нее закружилась голова и она почувствовала тошноту; перед глазами поплыли круги, потом появились красно-черные расходящиеся полосы. Она снова села в машину. Металлические части машины так нагрелись, что до них нельзя было дотронуться. По плацу медленно прошли четыре солдата в широкополых шляпах и рабочей одежде. На спине и по бокам на брюках у каждого из них виднелись нарисованные по трафарету белые литеры «Р», — видимо, наказанные за что-то. Они с трудом несли две тяжелые канистры; их сопровождал солдат военной полиции, его рубашка между лопатками была мокрой от пота. Томми проводила солдат печальным взглядом, ее охватило старое, знакомое чувство сострадания и жалости: наказания в армии, по ее мнению, были слишком жестокими, слишком категоричными. Почему солдата, совершившего какой-нибудь проступок, так строго наказывают, обращаются с ним, как с парией? Да, возможно, командование знает, что делает. Возможно. Откуда-то издалека донесся глухой раскатистый взрыв, вызвавший у Томми чувство безотчетного страха. Она села поудобнее, расправила затекшие ноги и несколько раз приложила к лицу скомканный, влажный от пота носовой платок. «Господи, почему же он так долго не возвращается?» — подумала она с досадой.
Когда Сэм наконец вернулся, он широко улыбался.
— Двадцать восемь «цэ»! — сказал он с ликованием. — Я же говорил тебе, что квартира будет. Это хорошо. Только что отбыл какой-то офицер.
— …До войны, — начала Томми после короткого молчания, — вновь прибывающего офицера и его молодую жену обычно встречал начальник гарнизона и провожал в отведенную им квартиру. Или, если начальник был занят, эту миссию выполнял его адъютант.
— О, это… это было в ста-а-а-рой армии, — бодро заметил Сэм. Ему было явно весело, и это заполняло ее страдающую, изнывающую от жары душу негодованием. — Ты хотела, чтобы они выстроили оркестр и чтобы весь полк прошел церемониальным маршем? Очень жаль, дорогая. — Сэм перешел на английскую интонацию, которую усвоил в Канне. — Начальник гарнизона решил вместо этого провести церемонию коронования. Вестминстерское…
— Замолчи! — раздраженно крикнула Томми. Сэм замер, изумленно глядя на нее. — Я чуть не поджарилась в этой противной машине, — продолжала она. — Сидела и, как девчонка, ждала тебя несколько часов…
— Извини, дорогая, — Сэм нежно взял ее руку в свою. — Я ведь не нарочно. Там тоже не рай, и я вовсе не бездельничал эти часы. Меня встретили далеко не с распростертыми объятиями. Дело в том, что они не знают, куда меня назначить. Они вообще не знают, как им поступать с кем бы то ни было. Слишком много нас сейчас прибывает к ним.
— Прелестно, ничего не скажешь…
— Адъютант, кажется, очень сожалеет, что просидел всю войну здесь и не имел возможности отличиться.
— Не удивительно. Отвратительное место. Ты уверен, что мы не ошиблись? В ту ли пустыню мы попали? Ты уверен, что это не Сахара?
— Конечно, это не замок, дорогая. — На подбородке Сэма висели капельки пота, и это, видимо, раздражало его. — Может быть, здесь уж не так плохо, как сейчас кажется. Поедем посмотрим, что нам предложили.
Они медленно проехали мимо выстроенных в ряд домов; миновали красивое старинное каменное здание, вероятно резиденцию начальника гарнизона, желтенькие домики, в которых живут старшие офицеры, с верандами и замощенными клинкерными кирпичиками дорожками. Чем дальше, тем более ветхими и убогими становились дома. Томми умышленно не смотрела по сторонам, она уставилась на свои ногти и твердила себе: «Я не расстроюсь, не расстроюсь, какой бы плохой ни оказалась квартира; Сэму необходима ободряющая поддержка любящей жены, а я и есть любящая жена; ему нужна…»
— Кажется, здесь, дорогая.
Она вышла из машины и, стараясь ни на что не смотреть, побрела позади него по протоптанной тропинке.
Входная дверь и порог прогнили. Стены были очень безвкусно и небрежно выкрашены грязно-коричневой краской таким толстым слоем, что она стекла блестящими масляными ручьями на багетные планки и засохла на них в виде грязных пятен. Пол, видимо много лет назад покрытый темным лаком под дуб, теперь во многих местах облупился; он был весь обшаркан, исцарапан, в мокрых коричневых пятнах. В дальнем углу комнаты валялась пара офицерских потрескавшихся сапог для верховой езды; один из них лежал вверх подошвой с оторванным каблуком.
