— Сейчас же по местам! — скомандовал Сириус. Но дети и не думали выполнять приказ.
— Она убила кузнеца насмерть, — глуховатым голосом сообщил могильщиков Петер.
— Что-что? — взволновался Сириус.
Да нет, слава богу, это было не так. Правда, кузнец опрокинулся навзничь на цветочную клумбу. Но он был жив, он лежал и тихонько подвывал не то от боли, не то от радости, а может, просто оттого, что был пьян. Жена его пыталась извлечь учителя танцев из густого переплетения красных цветочных гроздьев и круглых невинных листочков смородины. У Линпенскова было на лице несколько ссадин и кровоточащая трещина в уголке рта.
— Нет, это уж слишком, честное слово! — сказал Сириус, сокрушенно прищелкивая языком. Он стоял, прижимая к себе толстуху Юлию и поглаживая ее по щеке своей худой рукой. — Ну, перестань же реветь, слышишь, слезами горю не поможешь!
Немного погодя он был уже в саду. Кузнец по-прежнему лежал и мычал. Линненсков тоже жалобно постанывал. В его одежде и волосах запутались смородиновые цветы, с усов капала кровь, срывающимся, будто покаянным голосом он напевал:
Из всех весны цветов младых,И нежных и прекрасных,Один милей мнеВсех других…
Фру Янниксен подошла и влажной тряпкой вытерла ему лицо. Сириус взял его под руку и повел домой.
Дом Линненскова был, как всегда, полон женщин, у него было семь дочерей, но, кроме них, здесь находились девицы Скиббю и другие дамы, на столе стояли золоченые чашки, похоже, общество собралось на шоколад. Линненсков цеплялся за Сириуса и тянул его за собой, но дамы пришли в совершенное неистовство, с негодующим и оскорбленным видом они накинулись на бедного Сириуса, дескать, сам пьянчуга да еще и других вводит в соблазн, и все его попытки оправдаться были безжалостно отметены. Маленький учитель танцев вопреки сопротивлению исчез в ворохе юбок и рукавов с пуфами, и дверь демонстративно захлопнулась.
Сириус отпустил детей домой. Мальчишки тотчас бросились наутек, а Юлия осталась, она уже не плакала, но продолжала судорожно всхлипывать.
— Тебе не хочется домой, да? — участливо спросил Сириус. — Ну-ну, сядь, посиди здесь, пока Мак Бетт не вернется.
Сам он расположился за своей кафедрой. Он достал карандаш и стал сочинять стихи. Время от времени он вставал, прохаживался по комнате и заглядывал в лавку. Стихи эти давно уже смутно вырисовывались у него в голове. А теперь вдруг вылились сами собой. Стихи о свежей листве, россыпях цветов и сиянии солнца, о весне, которая будто чудом срывает с души обветшалые покровы скорбей и тревог и готовит ей живительное омовение. Странно, что таким стихам суждено было родиться в сумятице этого дня.
Юлия сидела и смотрела на него с потерянным видом. Мак Бетт вернулся и, чертыхаясь, расхаживал по лавке. Сириус закончил свое стихотворение. Он взял Юлию за руку. Они отправились в Бастилию. Придя к Элиане, Сириус проникновенным голосом сказал:
— Надо нам приласкать эту девочку, голова у нее варит плоховато, но сердце доброе, а дома ей, сама знаешь, не очень-то приятно.
Элиана сварила кофе и напоила Сириуса и Юлию. Девочка не сводила с нее глаз, и вид у нее был такой трогательный, что Элиана подошла и поцеловала ее в лоб. Но тут нежданно-негаданно явилась кузнечиха. Лицо у огромной женщины было серое и набрякшее. Ни слова не говоря, она крепко ухватила Юлию за руку и потащила прочь.
После обеда Сириус переписал стихи начисто. Он прочитал их про себя несколько раз, пока не запомнил наизусть. Хорошее получилось стихотворение, быть может, лучшее из всех, что он до сих пор написал. В восторженном настроении он отправился в редакцию газеты «Тиденден». Вот наконец-то стихи, достойные появления в печати![40]
Редактор Ольсен пробежал листок глазами и, покачав головой, протянул обратно.
— Вам не понравилось? — спросил поэт.
Редактор снял с ноги коричневый парусиновый башмак и принялся исследовать его внутренность. Затем он сходил в наборную, принес молоток. Сириус удрученно следил за тем, как этот тучный человек ковырялся в башмаке, силясь вытащить из него гвоздь раздвоенным концом молотка. Наконец редактор отказался от своего предприятия и забил гвоздь в подметку. После этого он рассеянно побрел обратно в наборную и больше не появлялся.
Сириус сложил листок и сунул его в карман, но он еще не оставил надежду увидеть свое стихотворение напечатанным. Он пошел к Якобсену, редактору радикальной газеты «Будстиквен». У Якобсена был чрезвычайно занятой вид, однако он оторвался от дел, чтобы наспех проглядеть стихотворение. Он захохотал, воззрился на Сириуса поверх очков и присел на минуту в американское кресло-качалку.
— Это же черт знает что! — сказал он. — Ну кому нужна вся эта романтика? Мы живем во времена реализма, почтеннейший, а не в каком-нибудь золотом веке! Идиллии нам ни к чему, господин Сириус Исаксен, зарубите себе это на носу для своей же пользы. Ты напиши сатирические стихи о нашей здешней жизни: стоячее болото, реакция, растущая вглубь и вширь, учитель Ниллегор и управляющий сберегательной кассой Анкерсен с их истерической благочестивой болтовней о трезвости! Проучи их всех скопом, вот это будет полезное дело! А солнышком да чириканьем можешь наслаждаться сам у себя дома, коли есть время и охота.
Он протянул Сириусу листок и зажег потухший окурок. Редактор был давно небрит, в уголках рта застыла желтоватая пена. Делая частые короткие затяжки, он добавил:
— А способности у тебя есть, Сириус! Ты, конечно, малость тронутый, как и твои братья и отец ваш с его эоловыми арфами. Но стоит вам захотеть, вы все прекрасно можете! Та песенка, что ты написал к серебряной свадьбе капитана Эстрема, она была недурна, ей-богу, там у тебя было все, что нужно. Но и то сказать, ты же ее прямо с моей передовицы скатал, хи-хи! Но отличная была работа! А весенняя романтика, повторяю, боже оборони, не пойдет. Напиши что-нибудь едкое, что-нибудь колючее!
Он подчеркнул последние слова, энергично тряся головой, отчего отвислые щеки его так и заколыхались.
Сириус около часа уныло слонялся по улицам. Потом он пошел к Корнелиусу, который как раз только что вернулся с работы и сидел пил чай с морскими сухарями.
Корнелиус прочитал стихотворение, кивнул, продолжая спокойно жевать, и сказал, что сейчас же положит его на музыку, вот только побреется и переоденется. Сириус тоже выпил с ним чашку чаю. Корнелиус взял свою виолончель и принялся пилить и что-то мурлыкать.
Вечером погода стояла чудесная. Корнелиус и Сириус зашли за братом и его женой, и они вчетвером отправились гулять. Мориц взял с собой трубу. Они прошли вдоль берега по мысу Багор, расположились на благоухавшем водорослями кончике косы, и Мориц играл на трубе сначала новую мелодию Корнелиуса, а затем собственные радостные импровизации на ту же тему.
8. О старом Бомане и его крестникеОрфей давно уже начал учиться играть на скрипке у своего крестного отца Каспара Бомана и делал большие успехи.
Было очевидно, что он унаследовал способности отца. Старый учитель музыки был строг и крут во время уроков, зато, когда занятия кончались, он отдавался во власть особой беспредельной и грустной нежности и подолгу беседовал со своим учеником о музыке и ее мастерах или же пускался в воспоминания о собственной жизни.
Боман родился на островке Веен, отец его был садовник и виртуозно играл на гармонике, но Каспар рано ушел из дому и вел бродячую жизнь, зарабатывая отчасти садоводством, отчасти музыкой. Одно время он брал уроки у известного музыканта в Копенгагене, и не исключено, что он бы мог чего-то достичь на музыкальном поприще, однако судьба распорядилась иначе, и теперь он, господи твоя воля, коротал свой век здесь старым, одиноким и бездетным вдовцом. Но черт возьми, почему одиноким, у него же были ученики и друзья, были цветы, да и музыка по-прежнему осталась с ним, а пока у человека есть музыка, у него есть все, что потребно душе.
Небольшая комната Бомана походила на сад. На подоконнике и всюду, где только было место, стояли и висели пышные цветы в горшках, а потолок почти весь был увит зелеными побегами. На стенах висели поблекшие картины и гравюры с изображениями композиторов и музыкантов. Все они, как и сам Боман, с добрым выражением к чему-то прислушивались, но видно было, что лица их могли при случае делаться суровыми и решительными. Это были знаменитые и необыкновенные люди, но почти все они начинали жизнь в нищете, и нередко им приходилось туго. Боман о них говорил, как говорят о старых друзьях, которых помнишь еще детьми, которые выросли у тебя на глазах, раскрылись во всем своем блеске и величии и внезапно ушли из жизни — ведь многие из них умерли молодыми, некоторые просто совсем юными, и это, быть может, лучшие из них.
