Уже 5 января перепуганные челобитчики узрели царевы очи. Иван Васильевич сказал свое милостивое слово: он берет обратно государство, но только на следующих условиях.
На изменников и непослушных государю класть свою опалу, иных казнить без жалости, «животы и остатки их брать». Учинить в своем государстве опричнину[42] – особый двор. На свой и детей своих обиход взять 27 городов (Можайск, Вязьму, Козельск, Перемышль, Устюг и другие), 18 волостей, брать и иные волости, жаловать детей боярских и прочих лиц, которые будут в опричнине. Опричниками быть тысяче человек, поместья им дать в тех городах, которые взяты в опричнину, а прежних владельцев оттуда вывести. В Москве очистить для царя особое место под его двор и взять в опричнину несколько улиц московских и слобод подмосковных.
И так далее, и тому подобное… Неведомое еще существо постепенно обретало не только имя, но и вполне зримые очертания.
ЧЕРТОВА БАБА
Когда в начале февраля царская семья вернулась в Москву, Кученей радовалась так, будто с нее, с ее тела сняли волосяные вериги, которыми терзают себя некоторые сумасшедшие русские. Кремль, некогда казавшийся душной и не больно-то уютной тюрьмой, по сравнению с деревянным убожеством Александровой слободы был просто раем! А в раю, само собой, не без ангелов… Заскучавшие «голубки» восторженно встретили свою госпожу, и веселые игры возобновились. Однако, к своему великому изумлению, Кученей заметила, что забавы с красавицами ее почти не радуют. Словно бы что-то изменилось в ее теле, а вернее, в душе. Валяться на перинах с бабьем чудилось теперь пресным, словно несоленое мясо, а Кученей любила острые, жгучие приправы. Через несколько дней она заскучала в Москве так же, как скучала в слободе, и находила радость только в том, что изредка бивала своих сенных девок за малейшую оплошку. Очень хотелось отведать кровушки боярышень, но после того, как она однажды вытянула плетью Грушеньку Федорову, та без памяти убежала домой, забыв свой чин, и больше не появлялась в Кремле.
Кученей знала, что муж теперь только и ищет новых провинностей боярских, поэтому ничтоже сумняшеся нажаловалась ему и на строптивую девицу, и на ее отца, который не приволок дочку за косу в Кремль и не бросил к ногам царицы, а затаился вместе с ней в доме, покрывая паршивку. У Федорова, правда, хватило ума не жаловаться на бесчестие самому царю, но его и впрямь не было ни видно, ни слышно. Царь пообещал намять бока злокозненному боярину – но для начала подмял под себя жену, ибо дело происходило ночью в царицыной опочивальне.
Кученей лежала, со скукой глядя в сводчатый потолок. Бывали у супруга хорошие ночи, когда он старался не только семя сплеснуть, но и удовольствие жене доставить, но сия ночь к их числу явно не принадлежала. Заметив неудовольствие, Иван Васильевич взялся за плеть, но и верное, испытанное средство не помогло: Кученей только визжала как резаная да увертывалась от ударов.
Царь вконец разобиделся и ушел, плюнув на постель, а Кученей залилась злющими слезами. Убила бы кого-нибудь с наслаждением, да кого?! Разве что себя? Но себя было жалко…
Вот отцова мать Кученей – в ее честь Темрюк Айдарович и назвал любимую дочку, – после того, как овдовела, велела построить себе двор поодаль от своего аула. Когда женское одиночество становилось невыносимым, уезжала туда, и по ее приказу нукеры, преданные госпоже, как псы, приводили к ней на ночь красивых пастухов и охотников. Им завязывали глаза, и никто не знал, куда их ведут, с кем проведут они ночь. Если гость не мог доставить госпоже настоящее наслаждение – а по слухам, она была так неутомима и жадна до мужской ласки, что иные юнцы умирали в ее постели, – его убивали. Но за тем, кто уходил живым, строго следили, и стоило ему распустить язык, вскоре получал удар кинжала под ребро.
Вот если бы Кремль принадлежал ей, Кученей… Если бы все те молодцы, которых муж сейчас собирает вокруг себя, чтобы давить боярство, принадлежали ей! Среди них были такие красавцы, что у Кученей становилось мокро между ног при одном взгляде на них. Она вообразила, как ежевечерне заставляет их выстроиться на дворе и проходит вдоль ряда, вглядываясь в лица и выбирая себе любовника на ночь. Остальные, отвергнутые, смотрят с тоской, и тогда Кученей, чтобы никого не обидеть, зовет в свою опочивальню их всех… нет, она срывает с себя одежды и отдается им прямо во дворе, на жесткой, вытоптанной траве, на дорожках, усыпанных песком, и длится, длится бессонная ночь, когда молодые жеребцы чередуются возле ее тела, и длится, длится наслаждение…
Не будет этого никогда! Потому что такое возможно, если она овдовеет и получит в свою власть страну – вместе со всеми живущими тут мужчинами. Но для этого, говорит Салтанкул, ей нужно родить сына. А она не может, никак не может зачать! Вот и Салтанкул отдалился от нее, тоже занят этой опричниной, царь его жалует, а к сестре молодой князь заходит все реже и реже, о том же, чтобы заманить его на ложе, и вообще речи нет.
О Аллах, на что обрекла она себя, согласившись пойти за московского царя? Ее держат в клетке, в клетке! Здесь, в золоченой клетке Кремля, она и умрет, как умер, не вынеся неволи, любимый белый кречет…
Кученей вздрогнула, ощутив, как при мысли о смерти к ее лону прихлынула горячая кровь. Раскинулась, отбросила одеяло и долго гладила, ласкала свое точеное, поджарое тело, беспрестанно представляя смерть собственную и разных других людей, прежде всего – супруга, пока не получила наконец желанного удовольствия и не уснула, слегка успокоившись.
* * *
Утром, впрочем, царица вновь встала не с той ноги. Боярышня Федорова так и не появилась. Кученей, едва не лопаясь от злости, металась по палатам, раздавая направо и налево оплеухи, как вдруг сообщили, что идет князь Черкасский, – и она мигом ощутила себя счастливой.
Вошел Михаил Темрюкович. Кученей бросилась ему на шею и, не стесняясь своих женщин, припала к губам брата в самом пылком поцелуе. Но он с силой расцепил обнимавшие его руки и так стоял, сжимая тонкие запястья сестры. Лицо его было хмурым – таким хмурым, что царица встревожилась.
– Ты просила царя наказать Федорова? – сказал он сквозь зубы.
Кученей кивнула, с усилием высвобождая руки и начиная понимать, в чем дело. Ведь брат, кажется, заглядывался на эту пышнотелую русскую глупышку. Неужели?..
– Я заступился за Федорова… и его семью, – сказал он, значительно прищурившись. – Если тебя злит Грушенька, то оставь ее у отца. Сюда она больше не придет.
Кученей всматривалась в его лицо, все еще не веря.
– Так это правда? – спросила тихо. – Ты хочешь ее?
