Кученей всматривалась в его лицо, все еще не веря.
– Так это правда? – спросила тихо. – Ты хочешь ее?
– Я хочу взять ее в жены, – спокойно сообщил Темрюкович. – И не желаю ссориться со своим будущим тестем. Поняла?
Кученей прижала руки к груди, внезапно ощутив там, на месте сердца, странную пустоту. В этой пустоте зарождалась тянущая боль. Боль была так сильна, что лишала сил, поэтому Кученей не набросилась на брата с кулаками, не схватилась за кинжал – хотя нет, ей же не давали носить оружие, кинжала не было! – или хотя бы за плеть, а только сказала презрительно – точно в лицо Салтанкулу плюнула:
– Ты не хочешь ссориться с Федоровым? Думаешь, он отдаст за тебя дочку добром? Глупец! Разве ты не знаешь русской боярской спеси? Да получив сегодня царево прощение, он завтра и головы не повернет в твою сторону! Тебе надо было дождаться, когда государь повлечет Федорова на расправу, а потом потребовать у него дочку в обмен на жизнь!
И зашлась тихим, издевательским, разрывающим душу смешком.
Темрюкович опешил. Аллах! Да он, не иначе, спятил! Сестра права, ох как права… единственно, чем можно добиться Грушеньки, которая с каждым днем становилась для него все желаннее, это хорошенько застращав ее неминуемой смертью отца. Ишак, какой же он ишак! Ведь царь твердо решил расправиться с участником старинного заговора против Глинских, конюшим Федоровым-Челядниным, а Темрюкович чуть ли не в ногах у него ползал, вымаливая прощение для отца Грушеньки. Наконец государь дал свое твердое слово, что не тронет Федорова.
И что? Теперь пойти к нему и снова унижаться, биться лбом об пол, вымаливая, чтобы он нарушил свое царское слово? Да вспыльчивый повелитель снесет голову своему шурину, и правильно сделает, ибо такой голове место не на плечах джигита, а в выгребной яме! И все из-за этой пригожей девки, Грушеньки, которую он вожделеет, словно околдованный шайтаном. О женщины, вы созданы на погибель роду человеческому! Если, на беду, одну из вас встретит праведнейший из праведных на мосту Аль-Серат,[43] то рухнет в глубины огненные, не дойдя до вожделенных райских врат!
Темрюкович растерянно смотрел на свои руки. Чудилось, Грушенька, которая была в них только что, растаяла, как снегурка по весне! Он так скрипнул зубами, что чуть не стер их в порошок. И девку потерял, и с сестрой поссорился. Она не скоро утихомирит ревность, не скоро простит его.
Шагнул к Кученей, которая неприступно вздернула голову, как вдруг в дверь ворвался его слуга Хаким, недавно окрещенный Савелием, и рухнул в ноги, закрывая глаза, чтобы не увидеть невзначай чего-то запретного в покоях царицы.
– Господин мой! Изволь выйти. Там к государю явился посланный… – Савелий едва не задохнулся от возбуждения и взвизгнул: – Посланный от князя Курбского!
Темрюкович вылетел вон – слуга не успел посторониться и был сшиблен на пол.
Черкасский бежал по переходам в царевы палаты, разрываемый изумлением и обеспокоенностью.
Посланный Курбского? Зачем? Беглый князь задумал возвращаться и извещает об этом государя? Прощения просит? Он что, обезумел, ведь его ждет казнь! При этом Темрюкович порадовался, что легендарный Курбский, известный своим умом и хитростью, допустил такую оплошку. Нет, его соперничества при государе опасаться нечего, царь люто ненавидит Курбского и все, что связано с его именем.
Темрюкович был так занят своими мыслями, что не сразу расслышал за спиной сбившееся дыхание слуги и его взволнованный голос:
– Господин мой! Царица…
Что там еще с этой вздорной бабой?!
Салтанкул в ярости обернулся – и едва не рухнул, увидев нагонявшую его сестру.
Аллах! А ведь женские покои уже остались позади, они уже вбежали в сени, переходившие прямиком в царские палаты. Как ни был возбужден Темрюкович, как ни спешил, он прекрасно понимал, что сделает с ним царь, когда узнает, что Салтанкул вытащил распатланную, кое-как одетую – не в чинном русском платье с фатой, а в обтягивающем черкесском бешмете! – простоволосую царицу на всеобщий погляд, на потеху ротозеям. При виде ее небось и про посланника от Курбского все позабудут, станут разглядывать шальвары Кученей, приманчиво выставляющие ее длинные ноги, начнут мысленно облизываться на царево добро…
Как бы не расстаться с головой царицыну братцу. Как бы и ей самой не залиться кровью. И кто осудит мужа, на месте прикончившего позорницу-жену?
– Вернись, немедленно вернись! – крикнул Салтанкул так злобно, как никогда не решался говорить с сестрой.
Что об стенку горох. Налетела на него грудью, бьется, словно птица о прутья клетки; глаза вытаращенные, безумные. Ошалела от любопытства? Чует кровь… да, его сестра всегда самозабвенно любила вкус и запах кровушки человеческой!
Нет, так просто ее не остановить. Темрюкович схватил царицу за плечо, отстранил от себя и, подавив короткий вздох сожаления, рубанул ее по горлу ребром ладони. Слегка, жалеючи… но для ее тонкой шейки хватило.
Глаза обесцветились, лицо вмиг побледнело и покрылось потом. Хватая широко раскрытым ртом воздух, завалилась назад, но Хаким успел подхватить. Ничего не понимая, уставился на господина.
– Неси ее в покои, – шепотом крикнул Салтанкул. – Скажи – сомлела-де, а пикнешь кому правду… простись с головой!
– Ни слова, господин, – бормотал Хаким, с усилием перехватывая худощавое, но отнюдь не легонькое, еще утяжеленное беспамятством царицыно тело. – Клянусь бородой пророка!
Салтанкул против воли ухмыльнулся. Уже который год, как и семья его, и приближенные, и слуги крещены, а в тяжелые минуты все еще приходят на язык прежние мусульманские клятвы, впитанные с материнским молоком. Ну что ж, эта божба куда крепче, чем упоминание святых апостолов или пророка Исы, возведенного православными в высокий чин сына Божия. Хаким будет молчать, можно не сомневаться.
И, мгновенно забыв о сестре, Темрюкович широкими шагами поспешил на парадное крыльцо, где уже было не протолкнуться от народу.
* * *
Иван Васильевич, ныне облачившийся с особенной пышностью, был не в легоньком терлике, какой он иногда любил носить дома и на охоте, а в синей с золотом парчовой ферязи да в серебряной шапке, опушенной соболем, так что его обритая голова была скрыта. Имея вид необыкновенно важный, опираясь на посох, он стоял под шатром крыльца, впереди всех. Вокруг теснились, стараясь оказаться поближе к царю, Малюта Скуратов, Алексей Басманов, Афанасий Вяземский, признанные любимцы; Никита Захарьин, брат покойной царицы Анастасии, появившийся недавно при дворе Васька Грязной, окольничий Головин, а также Василий Колычев, прозванный царем Умным за въедливый, быстрый и подозрительный ум, один из вдохновителей и руководителей опричнины, глава царева сыска; еще какие-то недавно взлетевшие до высот новые приспешники. Скромно сторонился остальных молчаливый Иван Михайлович Висковатый, ставший недавно главой Посольского приказа. Темрюковичу лишь с трудом удалось протолкаться вперед и занять место, приличное государеву шурину.
