— Читал.
— Эдвин… он начал видеть кошмары предпоследним из нас. Я на тот момент все еще был самоуверенным сукиным сыном, убежденным, что держит бога за бороду. Хотя первое предупреждение я тогда уже получил, в виде травмы позвоночника и конца спортивной карьеры. Но я тогда еще не связывал это с тем, что мы сделали. Просто несчастливая случайность. Что меня не убивает, делает меня сильнее, как там у Джека Лондона…
— У Ницше, вообще-то.
— Ну, один хрен… Ницше, кажется, сдох в психушке? Прямо как Эдвин… но это было уже потом. А сначала Эдвин неправильно отрезал чьи-то сиськи… и, как я теперь понимаю, это тоже произошло отнюдь не случайно. Хотя можно задаваться вопросом, в чем была виновата его пациентка. Возможно, в том, что хотела быть сексуально привлекательной… для грязных животных вроде нас, — криво усмехнулся Брант. — Так или иначе, начался суд, ему нужны были деньги на адвоката, и он стал меня шантажировать, угрожая рассказать, что мы сделали с Джессикой и что это была моя идея. Я не был уверен, что ему удастся что-то доказать, но при том положении, что я тогда занимал, скандал мне был категорически противопоказан. Но свободных денег в нужном количестве у меня не было, и я… позаимствовал их со счетов своей компании. Естественно, их надо было вернуть, пока это не вскрылось. Способ подвернулся — кое-кто из наших конкурентов был готов хорошо платить за инсайдерскую информацию. Но на этом мое везение закончилось. Меня поймали и в итоге посадили. Попутно вскрылась и моя связь с Люсиль, молодой практиканткой…
— Полагаю, именно она тебя и заложила, — мстительно произнес Малколм. — Из-за того, что ты не собирался уходить от жены.
— Нет! — произнес Брант потрясенно; похоже, такая мысль не приходила ему в голову. — Нет, только не Люсиль! — убежденно повторил он. — Ты просто не знаешь, о чем говоришь… Тогда, оказавшись в тюрьме, я думал, что потерял все, абсолютно все. От самоубийства меня удерживало только то, что я всегда считал это уделом слабаков… ну и мысль о родителях, точнее, о матери. Отец не желал меня видеть, он даже не пришел на последнее заседание суда. Я предал его надежды и опозорил его фамилию. Но мать… это всегда мать. И она бы не пережила, если бы я… Вот представь себе, — Брант вновь криво усмехнулся, — даже у таких подлецов, как я, бывают матери и чувства к ним. В общем, я думал, что хуже уже не будет, ибо некуда. А потом… начались кошмары. И даже тогда я не сразу понял, что они значат. Считал их естественной реакцией психики на все, что со мной случилось. И, кстати, может быть, так оно и было.
Насколько я понимаю, у меня они были не такие страшные, как у других — во всяком случае, мне никогда не хотелось отгрызть себе язык или зашить нос и рот, лишь бы они прекратились. Может быть, потому, что у меня с детства была исключительно устойчивая психика в этом отношении. Многие годы я считал, что вообще никогда не вижу снов, пока мне не объяснили, что сны видят все, только не все их запоминают. И что как раз отсутствие таких воспоминаний — признак безупречного душевного равновесия. В тюрьме я таки начал их запоминать, пусть и не слишком хорошо — только общую атмосферу бесконечной тоски и страха… Может, это было все, чего можно было добиться от меня таким образом. А может, все дело было в том, что Джессика просто приготовила для меня кое-что покруче ужасов во сне… Потом умер мой отец. Внезапно, за обедом, уронив голову в тарелку. Легкая смерть. Сказать по правде, я не особо горевал по этому поводу. Тем более что в наши гуманные времена меня даже отпустили на похороны. Но моя мать пережила его всего на восемь дней. Видимо, это был последний удар, который оказался ей уже не под силу.
А потом я прочитал про Тревора и Тришу. В тюрьмах есть свежие газеты, сам понимаешь. О кошмарах Тревора в свое время мне писал Эдвин. И вот тут до меня начало кое-что доходить. Хотя я никогда прежде не верил в призраков, проклятия и всякую потустороннюю муть. Но… в тюрьме, знаешь ли, можно поверить во многое. Особенно после того, как вся твоя жизнь пошла под откос, и ты понимаешь, что даже на свободе тебя не ждет ничто хорошее. Ничто и никто. А потом мне вдруг сообщили, что ко мне пришли на свидание. И это оказалась Люсиль, — Брант помолчал несколько секунд и продолжил: — Честно говоря, моей первой мыслью было, что она пришла насладиться моим унижением. Я ведь не общался с ней с тех пор, как в разгар инсайдерского скандала всплыла первая информация о нашей связи. Я тогда категорически потребовал от нее, чтобы она не писала мне и не звонила, потому что это меня подставляет. И она ответила: «Как скажешь, Ник» — и повесила трубку. Тогда я еще все отрицал, это потом адвокаты посоветовали мне во всем признаваться и каяться — в том числе и в вещах, уголовно не наказуемых — чтобы произвести хорошее впечатление на суд. Фактически можно сказать, что я ее просто грубо вышвырнул, и вполне логично было бы, если бы она теперь пришла осведомиться: «Ну и как, помогло тебе то, как ты со мной обошелся?» И скажи, мол, спасибо, что я вообще не обвинила тебя в сексуальных домогательствах — я, кстати, был ее первым мужчиной… В общем, я хотел отказаться от этого свидания. Но все-таки пошел. И Люсиль сообщила мне, что у нас дочка.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Я, разумеется, понятия не имел, что она беременна! — воскликнул Брант. — Я был уверен, что она принимает таблетки. И она мне ничего не говорила. Сказала, что хотела ребенка от меня, но не хотела на меня давить. И вот теперь, когда все уже состоялось, она пришла спросить, что я выберу. Если я хочу, она будет ждать меня из тюрьмы, мы поженимся и будем жить нормальной семьей. Ну а если нет — значит нет, она исчезнет с моего горизонта и никогда больше не побеспокоит. Признаюсь, я был поражен. Я всегда рассматривал ее просто как инструмент для постельных утех, как, впрочем, и всех предыдущих моих девушек. Я даже не старался ей что-то там особо романтичное врать по этому поводу. А она оказалась единственным человеком, который не бросил меня и не предал. Который готов принять меня и связать со мной судьбу теперь, когда я не молодой бизнесмен с блестящими перспективами, а лузер, которого даже кассиром в «Dollar Tree» не факт что возьмут… Я спросил ее, понимает ли она это, и она ответила, что нам будет на что жить, даже если я не найду работу. Из моей бывшей компании ей пришлось уйти, но она нашла работу по специальности на севере штата, не такой хорошую, конечно, но приемлемую, особенно с учетом более низких провинциальных цен.
Я сказал, что готов жениться на ней прямо сейчас — в тюрьмах это можно, ты знаешь — но она ответила, что не хочет, чтобы я принимал окончательное решение под влиянием давящей тюремной обстановки, ну и свадьба должна быть настоящей свадьбой, и медовый месяц тоже. Хотя забавно, наверное, говорить про медовый месяц, когда у женщины уже растет ребенок… но, в общем, на этом мы договорились. Что она будет ждать моего освобождения. И я испытал почти то же чувство, как когда после травмы спины налег на учебу. Что жизнь снова налаживается. И пусть я не достигну тех сияющих вершин, о которых мечтал, но и из полного дерьма тоже выберусь. И заживу нормальной жизнью среднего добропорядочного гражданина, чье имя не попадает в газеты — но и хорошо, что не попадает, ибо славой я был сыт уже по горло… И вот в этом, кстати, была проблема. Прежде, чем начать новую жизнь, я хотел полностью обрубить хвост, тянувшийся за мной из старой. Причем не только эту историю с инсайдом. Но и… — Брант неловко кивнул в сторону скамейки. — Возможность, опять-таки, представилась. Удивительно легко мне предоставлялись эти возможности, которые я считал спасительными, а оказывалось… У меня был сокамерник, которого посадили на пару лет раньше, но выпустить должны были практически одновременно со мной. Смешно, да — он получил втрое больше моего за какое-то мелкое мошенничество, в то время как я нанес ущерб куда серьезней. Но ведь у него не было денег на моих адвокатов… Так вот, за ним тоже тянулся хвост из прошлого, чрезвычайно его напрягавший. Он боялся человека, который поклялся с ним расправиться. Он ни разу не назвал имени этого человека — в тюрьме стараются не болтать лишнего — а называл его просто «этот сукин сын». По его словам, на тот момент «сукин сын» сидел и должен был сидеть еще лет десять. Но Фред — ты, наверное, уже догадался, моего сокамерника звали Фред Пеппино — был уверен, что тот и через десять лет постарается воплотить свою угрозу в жизнь. По поводу чего Фред даже всерьез обдумывал эмиграцию из страны, но даже это не казалось ему надежной гарантией. Ну а я предложил ему другой вариант. Обменяться личностями. То есть после освобождения каждый из нас отдает другому свои документы, мы расходимся и начинаем новую жизнь.
