В этом приделе я чувствовала себя уютно. Кроме бронзового распятия, на выбеленных стенах не было никаких украшений, по обе стороны резного алтаря из темной древесины возвышались железные канделябры в два человеческих роста и в два раза шире меня. Мерцание двадцати четырех свечей с трудом рассеивало мрак придела без окон. Здесь пахло пылью, древесиной, камнем, ладаном и воском, здесь жило тихое эхо множества молитв, произнесенных в течение нескольких веков.
После рождения сына я сторонилась Франческо; мои ненависть, отвращение, страх были столь велики, что я едва могла заставить себя поднять на него глаза. Он держался, как всегда, степенно и ровно, но теперь, когда я внимательно всматривалась в мужа, то видела перед собой человека, способного убить и Пико и, возможно, Лоренцо. Я не могла забыть, что именно он помог изгнать Пьеро и таким образом навлек на моего Джулиано смерть.
Я хотела, чтобы материнская радость прогнала все мысли о темных делишках мужа с Савонаролой, как будто моя забывчивость могла каким-то волшебным образом защитить Маттео. Я очень старалась, но, сидя в церкви и улыбаясь ребенку, чувствовала тошноту от одного сознания, что рядом находится Франческо.
Дядюшка Лауро и Джованна Мария были крестными. Маттео вел себя безупречно: проспал всю церемонию, а когда проснулся, то заулыбался. Я сидела, все еще не придя в себя после долгих родов, и радостно смотрела, как мой отец держит на руках младенца, а Лауро отвечает за него.
Когда отец гордо понес внука по проходу, а остальные последовали за ним, я задержалась на секунду, чтобы забрать у священника свидетельство Маттео. Молодой священник нервничал — во время церемонии его голос несколько раз срывался. Когда я взяла пергамент, он не сразу отпустил его, а украдкой бросил взгляд на остальных; убедившись, что все они заняты малышом, священник прошептал мне:
— Ночью. Прочтете это только ночью. Сегодня, когда останетесь одна.
Я отпрянула… Потом взглянула на руки. Оказалось, он отдал мне не только лист пергамента, но и какую-то аккуратно сложенную бумажку, подсунутую снизу.
Решив, что передо мной сумасшедший, я быстро ушла, чтобы присоединиться к родственникам.
На площади мне почти удалось догнать их, когда дорогу преградил молодой монах. На нем была черная роба сервита, монаха ордена слуг Пресвятой Девы Марии, чей монастырь располагался здесь же, при церкви Пресвятой Аннунциаты. Поднятый капюшон скрывал в тени лоб и глаза юноши, на локте у него висела большая корзина, полная яиц. Когда я обогнула его, он тихо произнес:
— Красивый ребенок, монна.
Я обернулась, чтобы улыбнуться, и увидела знакомую ухмылку «самого дьявола».
— Ты? — прошептала я.
Он был доволен, что я его узнала. Чуть сдвинул капюшон, и я увидела в его глазах изумление, смешанное с беспокойством, как бы нас не увидел мой муж.
— Сегодня, — тихо сказал он. — Одна. — После чего повернулся и быстро ушел.
Я подошла к родственникам, которые причитали над Маттео, пока Франческо не вернулся к себе в лавку. Муж оторвал ласковый взгляд от «своего» сына и спросил:
— Кто это был?
— Никто, — сказала я, присоединяясь к остальным. В руке я крепко сжимала свидетельство, стараясь, чтобы оно полностью скрывало записку. — Абсолютно никто.
О записке я не рассказала никому — даже Дзалумме. Но когда она в полдень спустилась вниз, чтобы поесть с остальными слугами, и оставила меня одну с Маттео на балконе, я развернула бумажку. Солнце ярко светило в безоблачном небе, но я не могла ждать — и не видела причин дожидаться ночи. У меня на коленях лежал Маттео, теплый, мягкий. Неужели я позволю впутать себя в очередной обман?
Я уставилась на бумагу и невольно вскрикнула от возмущения. Чистый лист, совершенно чистый. «Дьявол» сыграл шутку, причем очень плохую. Если бы сейчас горел камин, я бы швырнула бумажку в огонь. Сдержав гнев, я разгладила сгибы и сунула в ящик, намереваясь позже воспользоваться ею для письма, раз она такого хорошего качества: с ровным обрезом и отлично выбелена.
Поздно ночью я проснулась от плача Маттео, донесшегося из детской. Скоро малыш перестал плакать, видимо, кормилица встала и покормила его — но я все равно не могла заснуть. Воздух был раскален не по сезону, я лежала, истекая потом, то и дело, принимаясь метаться на кровати, а Дзалумма тем временем спокойно спала на своей лежанке.
Я невольно вспомнила слова священника: «Прочтете это только ночью. Сегодня, когда останетесь одна».
Я встала с постели. Сделала несколько осторожных шагов в темноте, несмотря на то, что Дзалумму было трудно разбудить. Зажгла свечу и очень медленно выдвинула ящик, откуда достала листок бумаги, переданный мне священником.
Чувствуя себя довольно глупо, я со страхом поднесла его к пламени свечи.
Долго смотрела на пустой лист, пока, наконец, меня не осенило. Я поднесла листок поближе к пламени, так что оно начало чадить. Перед моими глазами начали появляться коричневые буквы, прозрачные и водянистые. Я сдавленно охнула.
«Приветствую Вас. Сожалею, что не смог ответить раньше на Ваше последнее письмо. Завтра в полдень пойдите одна попросить у Бога совета».
В течение веков верующие делили день на часы молитв: заутреня, на рассвете, и вечерня были самыми посещаемыми. После рассвета наступал третий час службы, в девять утра, а затем шестой, в полдень.
Я внимательно рассмотрела почерк: идеально вертикальные буквы, длинные «д» и «у», маленькие и толстые «п»… Я всего дважды видела его в своей жизни, но сразу узнала.
«Приветствую Вас, мадонна Лиза, из Милана…»
LVII
Остаток ночи я не спала, просто лежала в кровати, раздумывая над письмом. Ступайте помолиться, говорилось в нем. Одна. Естественно, это означало, что мне следует выйти из дома, но во Флоренции было не меньше сотни церквей. Куда автор письма предлагал мне отправиться?
В конце концов я решила, что единственный логичный выбор — это церковь Пресвятой Аннунциаты с нашим семейным приделом, куда я легко могла уйти помолиться на заутрене или в полдень, не вызывая подозрения, и где я в последний раз столкнулась с «дьяволом».
Утром я ничего не сказала Дзалумме, но она почувствовала мое волнение и спросила, что меня беспокоит. Когда я сказала ей, что хочу пойти помолиться — одна, — она нахмурилась. Я редко ходила куда-нибудь без нее.
— Это все из-за письма, — заключила она. Ее слова поначалу меня испугали, но потом я поняла, что она имеет в виду то письмо, которое выронил юный наглец, забравшийся к нам в дом. — Я знаю, ты не хочешь пугать меня, но я все равно очень переживаю. Мне бы не хотелось думать, что ты втянута в какое-то опасное дело.
— Я бы никогда не сделала подобной глупости, — ответила я, уловив, тем не менее, неуверенность в собственном голосе.
— Тогда иди одна, — мрачно буркнула Дзалумма, переходя рамки того, что могла сказать рабыня своей хозяйке. — Просто помни, что теперь у тебя есть ребенок.
— Этого я никогда не забуду, — ответила я, едва сдерживаясь.
Возница отвез меня к церкви Пресвятой Аннунциаты. Я велела ему подождать на площади перед церковью. Напротив грациозной колоннады, возле сиротского дома. Когда колокола начали созывать верующих, я переступила порог притвора, прошла мимо монахов в церковь и свернула в наш маленький придел.
Там было пусто, и я почувствовала облегчение и в то же время разочарование. Меня не ждал священник, свечи никто не зажег, в воздухе не дымился ладан. Я заранее никого не предупредила о своем приходе, если не считать Дзалуммы и возницы. Чувствуя неуверенность, я подошла к алтарю и опустилась на колени. Следующие несколько минут я пыталась успокоиться, произнося молитвы. Когда, наконец, за моей спиной раздались легкие быстрые шаги, я обернулась.
Сзади меня стоял улыбающийся «дьявол», одетый как монах-сервит. На голове капюшон, руки спрятаны в складках черной ткани.
— Монна Лиза, — произнес он, — соблаговолите пройти со мной. — Он пытался держаться предупредительно и вежливо, но все равно не мог скрыть лукавство, пробивавшееся во взгляде и голосе.
Вместо ответа я поднялась с колен и приблизилась к нему, а он протянул мне кусок черной ткани — это оказался плащ.
— Как глупо, — сказала я, обращаясь скорее к себе, чем к нему.
— Вовсе нет, — ответил он, расправляя плащ, чтобы я его надела, при этом то и дело косился на дверь притвора. — Скоро вы поймете, в чем тут смысл.
Я позволила набросить на себя плащ, поднять капюшон и сдвинуть его так, чтобы скрыть мой головной убор с вуалью и лицо. Черная ткань волочилась по полу, полностью закрывая юбки.
— Идемте, — сказал он и вывел меня на улицу на безопасном расстоянии от того места, где меня ждала карета.
Жизнь на площади кипела ключом, так что ни прохожие, ни торговцы не обратили внимания на двух монахов. Он подвел меня к шаткому фургону с запряженной в него старой раскормленной лошадью.
