Как только служба закончилась, я поднялась и быстро прошла к главной ризнице, к той самой комнате, где молодой Лоренцо нашел укрытие в утро убийства его брата. Обитые бронзой высокие двери оказались такими тяжелыми, что, когда я попыталась их открыть, едва сдвинулись с места.
Когда я предприняла вторую попытку, то услышала позади себя шаги и обернулась. Двое священников — один молодой, второй седовласый старик — приблизились к ризнице, неся в руках золотой потир и хрустальный кувшин с водой для разбавления вина.
— Вы ищете совета священника, мадонна? — сдержанно поинтересовался старик.
Женщине не пристало отираться возле ризницы, но так как по моему виду сразу было ясно, что я не простолюдинка, он держался вежливо.
Мне пришлось прокашляться, прежде чем я сумела хоть что-то произнести.
— Мне велел прийти сюда Джан Джакомо.
— Кто-кто? — Он нахмурился, что-то заподозрив.
— Джан Джакомо, — повторила я. — Он говорил, что вы поймете.
Священник покачал головой и быстро переглянулся со своим напарником.
— Простите, мадонна, но я ничего не понимаю. С какой стати кому-то направлять вас в ризницу?
— Джан Джакомо, — сказала я громче. — Возможно, найдется другой священник, который сумеет мне помочь…
Теперь оба священника нахмурились.
— Мы никого не знаем с таким именем, — решительно заявил старик. — Простите, мадонна, но мы должны заняться делом. — Он толкнул тяжелую дверь свободной рукой, пропустил своего молодого помощника, затем вошел сам и прикрыл дверь прямо у меня перед носом.
Я принялась вышагивать перед ризницей, надеясь, что мимо пройдет какой-то другой священник. Неужели никто не был предупрежден? Или Пьеро уже пойман? У Леонардо ведь не было причин заманивать меня в ловушку…
Скоро оба священника вновь вышли из ризницы и увидели, что я никуда не ушла.
— Ступайте домой! — сердито велел мне юноша. — Ступайте домой к своему мужу!
— Как некрасиво, мадонна, — с укором произнес старик. — Зачем вы пришли сюда и расспрашиваете о каком-то мужчине? Кто вас сопровождает?
Только теперь мне пришло в голову, что со стороны можно было подумать, будто Джан Джакомо — мой любовник, с которым я ищу свидания. В эти дни, когда правил Савонарола, обвинение в прелюбодеянии было таким же опасным, как моя истинная миссия. Я извинилась и поспешила покинуть церковь.
Я ехала домой, сердитая и испуганная. Леонардо только что сделал из меня дуру, и я понятия не имела почему.
LVIII
Вернувшись домой, я сразу прошла в детскую и взяла Маттео на руки. Мне не хотелось видеть Дзалумму, которая принялась бы выразительно глядеть на меня, ожидая рассказа, а я в таком состоянии могла бы разговориться. Я отпустила кормилицу и начала укачивать сынишку. Маттео протянул ручку и, вцепившись мне в волосы, очень больно дернул — только тогда я позволила себе немножко поплакать.
До этой минуты я даже не сознавала, как сильно мне хочется совершить что-то в память о Джулиано. После его смерти я была вынуждена хранить о нем молчание, вести себя так, словно никогда и не выходила за него. А теперь все мои надежды были обращены в дурацкую шутку.
Я пробыла наедине с сыном почти целый час, потом в дверях тихо появилась Дзалумма.
— Вы, наверное, проголодались, — ласково произнесла она.
Я покачала головой. Она повернулась, чтобы уйти, затем остановилась и бросила взгляд за дверь — не стоит ли кто в коридоре.
— Кто-то оставил письмо, — быстро сказала она. На столике возле вашей кровати. Елена или Изабелла обязательно на него наткнутся.
Я, не сказав ни слова, передала ей на руки ребенка, прошла к себе и закрыла за собой дверь.
Белейший лист бумаги, аккуратно обрезанные края и, как я догадалась, еще не развернув его, совершенно чистый.
Утро в тот день выдалось холодное, а потому в моем камине все еще догорал слабый огонек. Я поднесла листок к самому пламени и присела на корточки, чтобы прочесть бледно-коричневые буквы, по мере того как они проявлялись:
«Простите меня. Господь объяснит Вам все завтра, когда вы в полдень отправитесь помолиться».
Я швырнула листок в огонь и смотрела на него до тех пор, пока он не сгорел.
Дзалумме я ничего не сказала. На следующий день я отправилась в церковь Пресвятой Аннунциаты.
На этот раз, когда дьявол и монах в одном лице по имени Салаи подошел ко мне, я бросила на него злобный взгляд. Когда мы сели в фургон, он завязал мне глаза и прошептал:
— Теперь это действительно только для вашего блага, монна.
Я промолчала. В конце концов, повязку сняли, и я взглянула в лицо Леонардо, теперь уже без улыбки. Его голос, весь его вид был полон сожаления.
— Простите, монна Лиза, — сказал он.
Высокий и худой, в свободном монашеском одеянии, он стоял перед окном, залепленным бумагой. В этот день он был гладко выбрит, и на одной его щеке выделялся красный порез от бритвы. Мольберт остался пуст; деревянная доска теперь лежала на длинном столе под рисунком, засыпанным слоем черной сажи.
— Это был жестокий трюк, но наше положение невероятно опасно.
— Вы мне солгали. В соборе не было Пьеро. — Во мне клокотал холодный гнев.
— Да, не было. — Он подошел ближе и остановился в шаге от меня; в его светлых глазах я разглядела искреннее сочувствие. — Поверьте, мне самому не нравился этот поступок, но я должен был вас проверить.
— Почему? Почему вы мне не доверяли?
— Потому что вы замужем за одним из величайших врагов Медичи. А еще потому, что, хотя мы с вами давно знакомы, я все же плохо вас знаю. А еще… я не могу доверять собственному суждению о вас. Видите ли, я… заинтересованная сторона.
Я презрительно фыркнула.
— Умоляю, только не притворяйтесь, что испытываете ко мне чувства. Вам меня не провести. Я знаю, вы вообще не можете меня любить — как мужчина любит женщину. Я знаю, в чем вас обвиняли. Знаю о вас и Салаи.
Глаза у него вдруг округлились, потом сразу сузились, вспыхнув яростью.
— Вы знаете… — Он осекся, сжав кулаки, но потом я увидела, как он медленно их разжал. — Вы говорите о Сальтарелли. — Голос его был взвинчен.
— О ком?
— Якопо Сальтарелли. Мне было двадцать четыре, когда меня обвинили в содомии — такое простое слово, а вам почему-то трудно его произнести. Раз вас так интересуют подробности, позвольте мне их сообщить. Меня арестовал ночной патруль и отвел в Барджелло. Там я узнал, что мое имя было упомянуто в некоем анонимном доносе, где говорилось, что я и еще двое мужчин — Бартоломео де Паскуино, ювелир, и Лионардо де Торнабуони — занимались плотской любовью разными способами с Якопо Сальтарелли. Этот семнадцатилетний юноша отличался распущенностью и наверняка заслужил подобное обвинение, но он ходил в учениках у своего брата, чрезвычайно известного ювелира, державшего лавку на виа Ваккарекья. На той же самой улице владел лавкой и Паскуино, а я часто заходил в обе лавки, потому что получал от их хозяев заказы как художник. Уверен, вам приходилось слышать о том, как дельцы, потерпевшие крах, избавлялись от своих соперников, вовремя отправив на них донос.
— Да, я слышала, что у нас творятся такие дела, — все еще сердито отвечала я.
— Владельцы лавок на той улице были единодушны в своем мнении: донос на меня написал некто Паоло Сольяно. Он работал художником и помощником одного ювелира с виа Ваккарекья по имени Антонио дель Поллайоло. Обвинения были сняты за недостатком улик, хотя на допросы вызывали многих возможных свидетелей. А несколькими годами позднее Сольяно оказался на улице.
— Значит, все это неправда. — Я уставилась на свои руки.
— Все это неправда. А теперь представьте, что бы вы чувствовали на моем месте. Что бы вы чувствовали, если бы вас посреди ночи отвезли в тюрьму на допрос. Что бы испытывали, рассказывая об этом своему отцу. А если бы потом вам пришлось обратиться к своим связям с Лоренцо де Медичи, просить его о помощи, чтобы иметь возможность выйти на свободу и вернуться досыпать в собственную постель, а не ночевать в тюрьме?! Данте утверждает, что содомиты обречены вечно блуждать по раскаленной пустыне. Уверяю вас, камера в Барджелло хуже всякой пустыни. — Он смягчился, и следующие слова прозвучали робко, с сомнением: — Это не означает, что я никогда не влюблялся в мужчину. Как и не означает того, что я никогда не влюблялся в женщину.
Я по-прежнему не отрывала взгляда от своих рук. Я думала, каково это — молодому человеку признаться отцу, что его арестовали по такому обвинению. Я представила, как разгневался его отец, и покраснела.
— Что до Салаи… — В Леонардо вновь взыграло возмущение, слова хлестали как плеть. — Он всего лишь мальчик, как вы могли заметить. Да, конечно, он ваш ровесник, хотя по его поступкам ему могло бы быть лет на десять меньше. Вы сами можете убедиться, что у него развитие ребенка. Он еще недостаточно повзрослел, чтобы знать, чего ему хочется. А я взрослый мужчина, его наставник, и всякие намеки, что между нами существуют какие-то другие отношения, — если не считать моего огромного раздражения, которое он иногда вызывает, — достойны осуждения.
