Я завел специальную амбарную книгу для ведения экспедиционного дневника. В ней я собирался фиксировать все подробности полевой работы. Однако меня хватило только на первую запись. Экспедиционная жизнь до краев заполняет внимание, требует постоянного обдумывания плана действий, принятия нетривиальных решений в самых разных направлениях (где найти информантов, чем каждый сегодня занимается, что значат постоянные сюрпризы в языковых данных, какое сегодня меню и кто сегодня дежурит, где достать бензин для примуса и т. д. и т. п.), а ведение дневника тоже требует времени, ритмичности и дополнительной затраты умственной энергии. Сейчас такого дневника очень не хватает, приходится надеяться только на память, но многие подробности в ней безвозвратно стерты.
Каждая из партий полюбила свою «новую родину», однако практическое отсутствие научного взаимодействия потребовало воссоединения, но в разных домах, так как в одном частном доме поселить девять человек трудно. Фонетисты перебрались к нам в Хилих. Надо сказать, что временное разъединение обернулось огромной удачей. В Хиттабе фонетисты познакомились с молодым арчинцем, студентом первого курса филфака Дагестанского университета Джалилем Самедовым. Он свободно владел русским языком (у нас кое-как мог объясняться практически только один чабан Буттай, приобщившийся к русскому языку в армии) и, самое главное, имел сильную мотивацию для работы с нами и прекрасное языковое чутье. Поэтому он каждый день приходил к нам в Хилих на полевую работу.
У нас появилась возможность ежедневно обсуждать результаты проделанной работы, проводить «пятиминутки» с отчетами участников о том, что они узнали нового по своим темам. По вечерам, а в горах темнеет рано и быстро, при керосиновой лампе многого не сделаешь, и мы собирались на крыше нашего дома и часами распевали туристический и блатной фольклор и становившиеся все более популярными песни Окуджавы, считая падающие метеориты.
Наш рацион все более и более сужался, так как посылки не приходили. В магазине в центральном хуторе, ничего кроме вермишели n-го сорта и медовой патоки, не было, даже бутылку спиртного не удалось нигде найти в день рождения Сандро, и мы чокались молоком. Но наш энтузиазм не спадал, нам казалось, что мы все больше и больше погружаемся в стихию арчинского языка, студенты работали с упоением. Для них это был первый опыт не ученического, а исследовательского процесса. Многие из них стали впоследствии известными лингвистами. Миша Алексеев стал профессиональным кавказоведом, Ира Муравьева позднее увлеклась чукотско-камчатскими языками после наших экспедиций в алюторский язык, Ира Самарина и Тамара Погибенко многократно ездили во Вьетнам в составе экспедиций Института востоковедения по изучению малых языков Вьетнама, Оля Богуславская защитила диссертацию по определительным конструкциям в дагестанских языках, в настоящее время она работает в группе Ю.Д. Апресяна по русскому словарю синонимов.
В середине нашего срока пришла телеграмма с факультета, предписывающая Кодзасову срочно вернуться в Москву [237] . Это был серьезный удар по нашим планам. Потом, вскоре после отъезда Кодзасова я серьезно заболел. Температура высокая, местный фельдшер ничего не понимает, но советует колоться пенициллином. В Арчи есть только пенициллин для овец, но колоть меня некому. Никто из студентов никогда такого не делал. К этому времени группа Городецкого переселилась из лакского селения Шали в один из арчинских хуторов, и он приходил, как медсестра, делать мне эти овечьи уколы. Проболел я почти до самого отъезда, очень ослаб и идти не мог. Мостов по-прежнему не было, и мне нашли спокойную лошадь, на которой я и доехал до райцентра. Там нам и вручили наши посылки и почту за весь наш срок.
По не зависящим от нас обстоятельствам мы не смогли использовать все предоставленное нам время, хотя знакомство с языком состоялось. Еще в экспедиции у нас созрел план перевести Джалиля с филфака Дагуниверситета на филфак МГУ, и через некоторое время, несмотря на множество препятствий, нам это удалось. В Москве действовал я с помощью Звегинцева, в Махачкале – мой свояк Хадис, к тому времени уже окончивший аспирантуру и работавший в Дагуниверситете. Джалиля перевели на русское отделение, он сумел сдать порядочную разницу и успешно окончил факультет, а потом и аспирантуру. Диссертацию он писал по лексике арчинского языка. Поэтому открылась совершенно уникальная возможность – заниматься полевой лингвистикой в Москве в течение нескольких лет, и наш амбициозный план создать максимально подробное и глубокое описание арчинского языка был организационно обеспечен. Оставалось претворить его в жизнь.
3. 1969. Третья экспедиция. Шугнанский язык
Собственно выездная полевая работа с участием студентов продолжалась своим чередом. С целью расширить языковой кругозор я вернулся к идее Звегинцева поехать на Памир, и в 1969 году экспедиция направилась в шугнанский язык, по совету Д.И. Эдельман, присоединившейся к нам. Мы хотели выбрать более малочисленный язык, но нам нужно было много информантов в одном селении, так как ехало двадцать человек. В этой экспедиции значительный прогресс был в организации экспедиционной жизни, работы и быта. Чудом прогресса было участие в работе профессиональной машинистки, ежедневно печатавшей и размножавшей собранные материалы.
Это была фантастически богатая впечатлениями поездка, мы проехали через весь Памир и по республикам Средней Азии, увидели новый мир и культуру. Надеюсь, что на меня не обидятся ирановеды, но после зубодробительных дагестанских языков шугнанский показался нам очень пресным (ну почти как английский по своей морфологии), и мы предпочли далее вернуться на Кавказ.
4. 1970—1971. Четвертая и пятая экспедиции. Хиналугский язык
Снова встал вопрос о выборе языка. У нас с Кодзасовым был такой план. Работа над арчинским языком многолетняя и без привлечения студентов, но общий план типового лингвистического описания у нас теперь есть, есть также абрис основных параметров языка дагестанского типа и опыт сбора материала по стандартной программе. И у многих студентов уже есть некоторый опыт полевой работы. Поэтому стоит попробовать сделать эскизное описание какого-нибудь другого дагестанского языка по материалам коллективной работы со студентами.
Хотелось, чтобы этот язык как можно больше отличался от известных ранее лакского и арчинского и был бы малочисленным и чтобы по возможности им никто не занимался. Это мог быть один из закавказских дагестанских языков Азербайджана или Грузии. С этой целью в конце зимы 1970 года я отправился в командировку в Тбилиси и Баку. В Тбилиси отпал по внешним обстоятельствам очень меня интриговавший бацбийский язык. Все бацбийцы двуязычны и интенсивно переходят на грузинский язык, их мало для нашей коллективной экспедиции, и к тому же они, как правило, не знают русского языка. Из Тбилиси я проехал, сменяя маршрутные автобусы, по всему закавказскому маршруту, посетил Варташен и Нидж, где живут удины, и очень мне там понравилось, кроме того, что это не горы, а низменность.
В Баку мне надо было найти специалиста по шахдагским языкам Шамсуддина Саадиева. В Академии наук, где он работал, мне сказали, что в институт он практически не ходит, но дали его домашний адрес. Жил он где-то на окраине в каком-то трущобном районе, с трудом разыскал я дом и квартиру. Шамсуддин встретил меня взлохмаченный, небритый и в кальсонах, не очень смутился и не удивился, но попросил немного подождать. Он надел цивильный костюм с галстуком, мы зашли в парикмахерскую, где его побрили, и он повел меня в ресторан. Шамсуддин оказался очень самобытным человеком, преданным своему крызскому языку, которым он подпольно всю жизнь занимается, но почти ничего не опубликовал. Он жаловался, что его притесняют за то, что он портит национальную политику Азербайджана, в соответствии с которой в республике все азербайджанцы и живут они на этой территории вечно. А тут есть всякие псевдоученые, которые занимаются этимологией топонимов и обнаруживают в них удинские и прочие неправильные корни.
Он подробно рассказал мне обо всех трех практически одноаульных шахдагских языках, в каждый из которых можно было бы поехать, но наиболее изолированным в языковом отношении является хиналугский язык, и там немало учителей, хорошо знающих русский язык. Особенно полезен будет народный поэт Хиналуга, он же директор школы Рагим Алхас. По хиналугскому языку есть книга Ю.Д. Дешериева, но он этим языком давно не занимается, а другие опасаются за него браться, чтобы не обидеть мэтра.
Летом мы отправились в экспедицию в Хиналуг. В ней участвовало 11 студентов, из них 6 новичков. Собственно в поле мы работали месяц. В этой экспедиции была впервые успешно реализована схема иерархической организации коллективной работы в поле. Все виды лингвистической работы делились на три направления: фонетика (ответственный Кодзасов), лексика и тексты (ответственный Оловянникова), грамматика (ответственный Кибрик). Студенты собирали грамматический материал по индивидуальным темам под руководством Кибрика, и «старички» в свою очередь сами руководили «новичками». У нас, как у прикладных лингвистов, была естественная тяга к передовым информационным технологиям, и в этой экспедиции мы взяли на вооружение входившие тогда в употребление перфокарты для сортировки данных.
