Он долго и неподвижно сидел, тронутый этим шагом девушки. Шагом, за которым должен последовать поворот в его семейной жизни. Дневник подписывается родителями, а значит, девушка признала его и выразила доверие. Но был ли это только порыв, вызванный какими-то непонятными причинами, или обдуманный поступок? Взволнованный, Михаил Сергеевич начал листать аккуратно обернутый дневник.
Действительно, последняя подпись Ольги Николаевны стояла под отметками за вторую неделю октября. Непонятно почему, но почти два месяца Аня не давала матери дневника.
Михаил Сергеевич достал из кармана «вечное» перо. Чем дальше он перелистывал дневник, тем больше удивлялся. Пятерки, пятерки… Он знал, что с учением у Ани все обстоит благополучно, но не предполагал, что до такой степени успешно. Почти сплошные пятерки…
Прежде чем вернуть дневник Ане, он зашел на кухню:
— Оля, а ты знаешь, как учится твоя дочь?
— Знаю.
— Как?
— Неплохо.
— Неплохо?! Ну, если это называется неплохо, то что же называется отлично? Она ведь кандидат на золотую медаль!
— Ну что ты, Миша?!
— Да ты посмотри ее дневник!
Ольга Николаевна вытерла руки о передник, полистала дневник и, настороженно взглянув на мужа, спросила тихо:
— Это она сама тебе дала?
— Да. Представь себе, просила подписать…
Ольга Николаевна вдруг часто заморгала густыми ресницами и поспешно отвернулась к плите.
Михаил Сергеевич, ничего не сказав больше, вышел и постучал в комнату падчерицы:
— Анечка! Должен сказать, что вы мне доставили большую радость, — тепло промолвил он, возвращая дневник. — Подписывать такой дневник — это истинное наслаждение!
Мария Ивановна Ерофеева давно пришла со службы и с тревогой поглядывала на часы. После целой серии «семейных скандалов» она обязала дочь ставить ее в известность, куда та уходит и когда должна вернуться. «Скоро девять, а этой негодницы все нет», — с возмущением думала Мария Ивановна, и воображение ее рисовало всякие ужасы. Раньше она держала дочь, что называется, в «ежовых рукавицах» и следила за каждым шагом, но за последнее время пришлось предоставить ей некоторую свободу.
Наконец Надя явилась, и Мария Ивановна сразу увидела, что девушка чем-то сильно взволнована.
— Где ты была? — строго спросила она.
— В школе.
— Не ври, пожалуйста! Посмотри на часы!
— Ну так что? У нас было общее собрание.
— До девяти часов?
— Ну, спроси девочек, если не веришь.
— Знаю я твоих девочек. Вам и сговориться недолго.
— Ну, мама! Что ты говоришь!.. — страдальчески воскликнула Надя. — Ну с какой стати я тебе буду врать?! Ну спроси Константина Семеновича. Он тоже присутствовал.
— «Ну» да «ну» — занукала! Очень мне нужен ваш Константин Семенович! — проворчала мать. — Делать ему, видно, нечего. Общее собрание до девяти часов! Вместо того чтобы дома чем-нибудь заняться, они там болтают до полночи! А ты сиди тут и думай, что хочешь… Смотри, Надежда! — погрозив пальцем, продолжала она: — Пока ты учишься и зависишь от меня, ты обязана давать мне подробный отчет. Я уже не говорю о материнских правах. Да! Не корчи мне гримасы… Кончишь учиться, выйдешь замуж, тогда, пожалуйста, живи самостоятельно и делай, что хочешь. Хоть на голове ходи!
— Но, мама! В чем я провинилась?
— А в том, что я не знаю, где ты болтаешься, и волнуюсь. Надо считаться с моими нервами.
— Но ведь я же не знала, что мы так долго задержимся…
— В следующий раз должна знать. А то я не посмотрю, что ты семнадцатилетняя… Да, да… Иди обедай…
Надя неторопливо отправилась на кухню. Есть не хотелось. Исключение Беловой произвело на нее такое впечатление, что она никак не могла прийти в нормальное состояние. Ни подготовка к вечеру, ни вопрос о юбилее, ни предстоящий доклад на бюро райкома не могли отвлечь ее мыслей от Беловой, и даже эта перебранка с матерью не оставила никакого следа. Ей казалось, что после такого позора не стоит вообще жить, и если бы она была на месте исключенной, то, наверно, прыгнула бы с моста вниз головой. Надя все время ждала и очень хотела, чтобы Белова раскаялась, заплакала и попросила прощенья, и вдруг… такое вызывающее, антиобщественное поведение!
Из школы девушки вышли большой группой, но скоро все разошлись в разные стороны, и остальную часть пути Надя шла с Раей Логиновой.
— Как ты думаешь, Рая, что она будет делать? — спросила Надя.
— Кто? Белова?
— Да.
— А что ей делать? Будет учиться…
— Вот уж я никогда не думала… — со вздохом промолвила Надя. — Как это все ужасно.
— Сама виновата! Зачем, спрашивается, на рожон лезть? Можно не соглашаться, но зачем об этом говорить, когда заранее знаешь, что тебя не поддержат… У нее нет самолюбия.
— А по-моему, слишком много самолюбия! — возразила Надя.
— Смотря по тому, как понимать самолюбие. У нее упрямство, не самолюбие. Знаешь, как ослы… Ты никогда не видела ослов? — неожиданно спросила Рая.
— Нет.
— Вот он встанет — и ни с места! Его бьют, колотят, а он терпит и стоит. Иногда лягается. Разве это самолюбие? Умный человек никогда не позволит, чтобы его били.
— А мне почему-то ее жалко… — промолвила Надя, не вдумываясь в слова Логиновой.
— А мне она противна! — сказала Рая.
На этом разговор окончился, и Надя, попрощавшись, свернула к подъезду своего дома.
Сейчас, сидя на кухне и думая о Беловой, она поминутно вздыхала и с трудом глотала пресный, как ей казалось, суп. Вспомнился Константин Семенович, внимательное, настороженное выражение глаз, с каким он смотрел все время на Белову. «Значит, так надо, — подумала Надя. — Иначе бы он выступил». Эта мысль не успокоила впечатлительную девушку, хотя она и безгранично верила учителю.
— Надежда, что с тобой? — спросила мать, когда Надя вернулась в комнату.
— Ничего.
— Как ничего! Я же вижу, что ты не в своей тарелке.
— У нас исключили одну девочку… Представляешь?
— Исключили? Из школы?
— Нет. Из нашего коллектива.
— Из какого коллектива? Да ты расскажи толком…
— Ну, было сейчас собрание нашего класса, понимаешь?..
Надя подробно рассказала матери о Беловой, об отношении ее к классу, о поведении на собрании и, наконец, о необычном наказании, которое предложила для Беловой Аня.
Действительно, событие было из ряда вон выходящее, и Мария Ивановна не скоро нашла ему оценку.
— И все голосовали за исключение? — спросила она.
— Все.
— И ты тоже?
— И я.
— Ну, значит, она того стоит! — решила мать и тут же угрожающе прибавила: — Подожди! Дождешься — и тебя тоже исключат.
— Меня? — с ужасом спросила Надя. — А меня-то за что?
— За твое легкомысленное отношение к матери! Дневник принесла?
Надя молча вытащила дневник и протянула его матери. Сейчас не нужно было давать путаных объяснений, ссылаться на болезни и выдумывать всякие причины по поводу двоек и троек. Училась она хорошо, и Мария Ивановна уже не раз отмечала про себя, что головные боли и всякие недомогания, мешавшие дочери учиться, куда-то исчезли. Четверка по тригонометрии и пятерка по истории несколько смягчили суровое настроение матери.
— Вот уж что хорошо, так я не скажу, что плохо! — заметила она. — Если так дело пойдет, то аттестат зрелости получишь… Ты чай пила?
— Нет.
— Возьми в шкафу варенье, — разрешила она. — Только не все… не больше половины.
Мария Ивановна ложилась и вставала рано, и когда Надя вернулась из кухни с чашкой чая, она была уже в постели.
— Возьми, говорю, варенье в шкафу!
— Я не хочу!
— Новое дело! Заболела ты, что ли?
— Какая чаинка большая плавает… — вместо ответа сказала Надя.
— Чаинка? — переспросила мать. — Это, значит, подарок получишь.
— От тебя?
— Конечно, от меня. Кому ты еще нужна — такое сокровище…
Когда Надя кончила пить чай, мать уже спала. Увидев раскрытую книгу Фурманова «Мятеж», Надя вспомнила, что не успела ее дочитать. Она взяла книгу и, положив локти на стол, попыталась сосредоточиться… Но ничего не получалось. Глаза бегали по строчкам, однако смысл прочитанного не доходил до сознания. В памяти стояло бледное, злое лицо Беловой с перекошенными губами…
Чтобы как-то отвлечь себя, она достала большую коробку из-под конфет, где у нее лежали фотокарточки. По выражению самой Нади, она «ужас» как любила кино и не пропускала ни одной новой картины. Собирала она и фотокарточки киноактеров, чем вызывала постоянное недовольство Марии Ивановны.
— Ну что это такое! — ворчала мать, когда Надя приносила домой новую открытку. — Зачем ты деньги тратишь на глупости!
— Ах, мама! Ну как ты сама не понимаешь?..
— Отлично все понимаю. Если бы ты покупала открытки с красивыми видами, с цветами… А это что?
