лирике, «Декамероне», «Астрее»; она диктует моду, царит в салонах, направляет и отражает общественное мнение. Известность, слава – женщины. «Толпа – это женщина», – говорил Малларме. Благодаря женщинам молодой человек приобщается к свету и к той сложной реальности, что зовется «жизнь». Она – одна из главных целей, к которым стремится герой, авантюрист, индивидуалист. В Античности Персей освобождает Андромеду, Орфей ищет в подземном царстве Эвридику, а Троя сражается, чтобы сохранить у себя Елену Прекрасную. В рыцарских романах нет иной доблести, кроме освобождения пленных принцесс. Что делал бы Прекрасный принц, если бы ему не нужно было будить Спящую красавицу и осыпать дарами Ослиную шкуру? Миф о короле, который женится на пастушке, одинаково лестен и для мужчины, и для женщины. Богатый мужчина испытывает потребность отдавать, иначе его бесполезное богатство остается абстрактным; ему нужно, чтобы рядом был кто-то, кому дарить. Миф о Золушке, который сочувственно описывает Филип Уайли в «Поколении гадюк», пользуется успехом главным образом в процветающих странах; в Америке он распространен больше, чем где бы то ни было, потому что мужчины там сильнее обременены своим богатством: всю жизнь они зарабатывают деньги, а как же их потратить, если не на женщину? Среди прочих Орсон Уэллс в «Гражданине Кейне» воплотил империалистическую природу этой ложной щедрости: Кейн решает осыпать дарами никому не известную певичку и представить ее публике как великую исполнительницу только ради утверждения собственного могущества; во Франции таких «граждан Кейнов» в миниатюре тоже найдется немало. В другом фильме, «Острие бритвы», герой возвращается из Индии, достигнув абсолютной мудрости, и единственное применение, какое он ей находит, – это возвысить проститутку. Разумеется, воображая себя дарителем, освободителем, искупителем, мужчина по-прежнему желает поработить женщину, ведь, чтобы разбудить Спящую красавицу, надо, чтобы она спала; пленных принцесс не будет без людоедов и драконов. Но чем больше мужчине по душе трудные подвиги, тем больше ему нравится предоставлять женщине независимость. Побеждать – занятие еще более заманчивое, чем освобождать или дарить. Идеал среднего западного мужчины – это женщина, которая по своей воле признает его господство, не принимает безоговорочно его идей, но уступает его доводам, умно сопротивляется, но в конце концов дает себя убедить. Чем сильнее в нем гордость, тем больше ему нравится опасное приключение: куда прекраснее укротить Пентесилею, чем жениться на послушной Золушке. «Двух вещей хочет настоящий мужчина: опасности и игры. Поэтому хочет он женщины как самой опасной игрушки», – говорит Ницше[119]. Мужчина, любящий опасность и игру, не без удовольствия смотрит, как женщина превращается в амазонку, если сохраняет надежду ее покорить[120]: в глубине души ему нужно, чтобы эта борьба оставалась для него игрой, тогда как женщина ставит на карту свою судьбу; это и есть истинная победа мужчины, освободителя или завоевателя: женщина должна добровольно признать его своей судьбой.
Тем самым выражение «иметь женщину» приобретает двойной смысл: функции объекта и судьи неразделимы. Раз женщина воспринимается как личность, ее можно завоевать только с ее согласия; ее надо заслужить. Улыбка Спящей красавицы вознаграждает Прекрасного принца: слезы счастья и благодарности пленных принцесс делают истинной доблесть рыцаря. И наоборот, в его взгляде нет абстрактной мужской суровости, он поддается чарам. Тем самым героизм и поэзия становятся способами соблазна: но женщина, позволяя себя соблазнить, пробуждает героизм и поэзию. В глазах индивидуалиста у нее есть и более существенное преимущество: она видится ему не только мерой общепризнанных ценностей, но и проявлением его особых заслуг и самого его существа. Мужчины оценивают себе подобного по делам, объективно и согласно общим меркам. Но некоторые его свойства, в частности свойства жизненные, могут интересовать только женщину; он мужествен, обаятелен, соблазнителен, нежен, жесток только по отношению к ней: если он ценит в себе эти не столь явные качества, его потребность в женщине абсолютна; благодаря ей он познает чудо – увидеть самого себя как Другого, Другого, который есть также его самое глубокое «я». У Мальро есть одно место, где он замечательно показывает, чего ждет индивидуалист от любимой женщины. Кио задается вопросом: «Голоса других мы слышим ушами, а свой собственный – горлом. Да. Свою жизнь мы тоже слышим горлом, а жизнь других?.. Для других я то, что я сделал… Только для Мэй он не был тем, что он сделал; только для него она была не ее биографией, а чем-то совсем иным. Объятия, которыми любовь слепляет вместе два существа наперекор одиночеству, несли помощь не человеку, но безумцу, несравненному чудовищу, лучшему из всех, каким любое существо является для себя самого и какое оно лелеет в своем сердце. С тех пор как умерла мать, Мэй была единственным существом, для которого он был не Кио Жизором, а теснейшим соучастием и согласием… Мужчин я не считаю себе подобными, они те, что смотрят на меня и судят меня; мне подобные – это те, кто меня любит и не смотрит на меня, кто любит меня вопреки всему, кто любит меня вопреки упадку, низости, предательству, меня, а не то, что я сделал или сделаю, кто будет любить меня, покуда я сам себя буду любить, вплоть до самоубийства»[121]. Отношение Кио человечно и трогательно потому, что предполагает обоюдность, и потому, что он просит Мэй любить его подлинным, а не возвращать ему его приукрашенное отражение. Требования многих мужчин более низменны: вместо точного отображения они ищут в глубине живых глаз свой образ в ореоле восхищения и благодарности, образ обожествленный. Женщину еще и потому так часто сравнивают с водой, что она – зеркало, в которое глядится мужчина-Нарцисс: он склоняется над ней, чистосердечно или лицемерно. Но в любом случае он хочет, чтобы она была внеположным ему всем, чего он не может понять в себе, ибо внутренний мир существующего есть всего лишь ничто и, чтобы достичь себя, ему нужна проекция себя в некоем объекте. Женщина для него – высшая награда, поскольку она есть его собственный апофеоз в чужой форме, которой он может телесно обладать. Сжимая в объятиях существо, которое в его глазах вобрало в себя весь мир и которому он навязал свои ценности и законы, он обнимает то самое «несравненное чудовище»: себя самого. И, соединяясь с Другим, которого присвоил себе, он надеется достичь себя самого. Сокровище, добыча, игра и риск, муза, наставница, судия, посредница, зеркало – женщина есть Другой, в котором субъект преодолевает себя, не зная границ, который ему противостоит, не отрицая его; она – Другой, позволяющий присоединить себя, не переставая быть Другим. И потому она настолько необходима для
