— Ага, — склочным голосом сказала Ася. — А то, что из-за тебя родные и близкие терпят страх, седеют, зарабатывают язву и бессонницу, — это нормально, да? Это в порядке вещей! Это не считается! Это ты не виноват и можешь ни о ком не думать!..
Тугарин прижал ее ладонь к своей вечно колючей щеке, закрыл глаза и долго лежал молча, иногда тяжело вздыхая с выражением лица типа «скорблю с вами». Наконец заговорил, спокойно, рассудительно, терпеливо — будто объяснял очевидные вещи, которые она почему-то не понимает:
— У меня только мама, больше никого. Она за меня не боится… Я стараюсь делать так, чтобы не боялась. Она не все знает. Это правильно — и положено так, и ей спокойней. А потом, ведь и беспокоиться особо не о чем. Это моя работа. У других работа бывает гораздо опасней — и ничего, никто не седеет… Да и работа — дело сорок девятое, ведь и просто так можно на что угодно налететь. Идешь по улице — а из-за угла маньяк обдолбанный… А на дорогах что делается? Сплошные аварии. Вот, например, твой мотоцикл. Ты уверена, что родные и близкие в восторге оттого, что ты летаешь со сверхзвуковой скоростью? Причем — не в рамках служебных обязанностей, а так, ради баловства. И при этом ты ведь не думаешь, что родные и близкие седеют от страха и не спят по ночам?
— Это демагогия! — Ася выдернула свою руку из его руки и демонстративно отодвинулась подальше. — Во-первых, я езжу очень медленно и осторожно! Почти всегда! Ни разу еще ничего не случилось! К тому же никакие маньяки из-за угла вдогонку не кинутся! Так что это как раз не баловство, а необходимая мера предосторожности! А про служебные обязанности вообще молчи, раз ничего не понимаешь! Между прочим, я живу дальше всех от больницы, а на экстренные вызовы приезжаю быстрее всех! А во-вторых, в меня никто не стреляет! В рамках служебных обязанностей! Прямо на работе! Чтобы потом операции без наркоза делали! У меня нормальная жизнь, нормальная работа, и все мои родные нормально живут, ничего они за меня не боятся, врешь ты все, специально говоришь, чтобы самому оправдаться, потому что никаких серьезных аргументов у тебя нет, ты просто не хочешь признаваться, что все это тебе нравится, все эти перестрелки, все эти киллеры, всё это безумие, потому что ты Терминатор, Бэтман, человек-паук, герой невидимого фронта!.. При исполнении!.. Мужчины уходят воевать, да? Стрелять друг в друга? А женщины остаются ждать? Чего ждать?! Когда скажут, кто в кого попал?! Кому операцию делали с наркозом, а кому — без наркоза?!
И опять она не заметила никакого движения и даже не сразу сообразила, что Тугарин уже не лежит, а сидит на краю кровати, а она сидит у него на колене правой ноги, почти уткнувшись носом в его шею, а он прижимает ее плечо, а она по инерции еще перечисляет злобным от страха голосом, чего именно могут дождаться женщины, ждущие своих родных и близких с работы… Работа! Командировка в Германию! Обмен опытом! Без наркоза! И после этого он имеет наглость заявлять, что мама не волнуется, потому что ничего не знает!..
— Не волнуется, — тихо сказал Тугарин у нее над ухом и потерся щекой о ее висок. — Не знает… И ты бы не волновалась, если бы не узнала. Неудачно получилось… Но ты сильная. Может быть, ты привыкнешь. Асенька хорошая… Ты ведь сможешь привыкнуть?
— Вряд ли… — Ася с трудом сглотнула, боясь разреветься как последняя истеричка. Она не смотрела на Тугарина. Она смотрела на повязку, белеющую на смуглой груди. Немного выше повязки на смуглой груди был длинный тонкий шрам. Гладкий и светлый — давний. — Нет, я вряд ли смогу привыкнуть… Нет, не смогу. И не хочу. Разве к этому можно привыкнуть?
Она осторожно потрогала пальцами гладкий и светлый давний шрам и все-таки не удержалась, всхлипнула. Тугарин наклонил голову, посмотрел, как она трогает давний шрам, — и вдруг… хихикнул! Смешно ему! Это уж вообще ни в какие ворота! У нее в солнечном сплетении тугой комок холода уже корни пустил, а ему смешно!..
— Ты чего, а? — Тугарин смотрел в ее возмущенное лицо и улыбался. Бессовестный. — Ты вот из-за этой царапины так расстроилась? Вот что значит не владеть достоверной информацией… Это я стеклом порезался. Ветер поднялся, я окно кинулся закрывать, а стекло в форточке хрясь — и напополам! И все осколки — прямо на меня! Один большой был, вон как располосовал. Кровищи было!.. Даже на джинсы попало. Жалко джинсы, новые были.
— Врешь, — с робкой надеждой сказала Ася.
— Да правда новые! — оскорбленно вскричал Тугарин. — Я их всего раз пять надевал — это что, старые, что ли? Пришлось выбросить. Ужасно обидно.
Он смотрел на нее честными глазами и делал выражение лица типа «это была невосполнимая потеря». Ага, семинар в Германии…
— А остальные осколки стекла из форточки изрезали тебе всю спину, — устало подсказала Ася. — И все это случилось как раз в тот момент, когда ты читал коллегам лекцию на русском языке. Со словарем. Надо было словарем закрываться, что ли…
— А про спину ты откуда знаешь? — подозрительно спросил Тугарин. Не дождался ответа, повздыхал, помолчал, потерся колючей щекой о ее висок и наконец нерешительно добавил: — Может, привыкнешь постепенно, а?
— Нет, — твердо сказала она. — Я себя знаю. Я к этому никогда не привыкну.
И попыталась отстраниться, высвободиться из его каменной руки, слезть с его каменного колена… В конце концов, когда-нибудь нужно начинать бороться с зависимостью. Пока не поздно.
— Так это что, всё, что ли? — Тугарин и не думал выпускать ее из рук. Из руки. Из каменной руки, которой он прижимал ее к каменной груди. Замуровал ее в каменную стену, а чтобы она не трепыхалась, напомнил, что его боевые раны еще болят: демонстративно отвел левое плечо чуть-чуть назад, вытянул левую ногу далеко вперед и при этом артистично застонал сквозь зубы. — Ты не можешь меня бросить в таком состоянии. Ты хотя бы подожди, пока я не выздоровлю. Ты подождешь?
— Подожду, — как можно спокойней пообещала она. — Уже недолго осталось. Ты быстро выздоравливаешь. Врачи говорят, что дней через десять уже бегать будешь.
— Хорошо, — обрадовался Тугарин. — Я думал, что через пять… А десять дней — это очень хорошо. За десять дней ты, может, и привыкнешь. Хоть немножко…
— Нет…
Она хотела сказать, что не сумеет привыкнуть — просто раньше сойдет с ума от ужаса ожидания беды, что она действительно слабая женщина, до такой степени слабая, что не умеет бороться с обстоятельствами, никогда не умела, и эти обстоятельства ее в конце концов сожрут, а она должна думать о Наташке, и Васильке, и о Соне тоже, и о маме, тете Марте, Митьке, тете Фаине… Хотя тетя Фаина и без нее, конечно, справится. Только все равно это нечестно — бросать тетю Фаину одну, ей все-таки уже очень много лет, а поднимать детей еще долго, так что Асе никак нельзя сходить с ума, умирать от ужаса и вообще любым способом устраняться от взятых на себя опекунских обязанностей. И еще она хотела сказать, что глазной хирург должен всегда быть спокоен, у глазного хирурга не должны дрожать руки, даже сердце не должно биться как сумасшедшее…
