Затем тяжелая потеря — в августе 1932-го в Коктебеле умер Максимилиан Волошин. Нелепо погиб в метро молодой поэт Гронский, влюбленный в Цветаеву. Она пишет маленькие поэмы в память Маяковского, Волошина и Гронского. А потом в ситуации, совершенно не подходящей для монархических настроений, Цветаева берется за огромную работу над Поэмой о Царской Семье, подробно и увлеченно собирает материал.
Конечно же, не взрыв монархических настроений, Цветаевой несвойственный, а взрыв негодования и трагическая судьба Царской Семьи вдохновили ее на этот труд. Параллельно она работает над поэмой «Перекоп» по записям Сергея, над «Стихами к Чехии». А вскоре с увлечением переходит к воспоминаниям о Музее и об отце, создавшем его. Возникает желание — воскресить! Свой мир, свое время, навсегда ушедшую эпоху, ее людей. В удивительно живой прозе Цветаевой история русской культуры сплелась с историей иловайско-цветаевско-мейновской семьи. Параллельно работе над поэмой в памяти Цветаевой всплывали новые эпизоды «семейной хроники», порождая новые эссе и зарисовки. Ей были дороги любые детали, мелочи того исчезнувшего мира, запечатлеть который Цветаева считала своим дочерним, человеческим и писательским долгом.
Естественное желание сорокалетней Цветаевой — оглянуться с высоты прожитых лет на пройденные годы. Прожитая жизнь требовала осмысления — оказалось, эти размышления лучше всего способна передать проза. Недаром двадцативосьмилетний Пушкин — полушутя — писал:
Лета к суровой прозе клонят,Лета шалунью рифму гонят…
Проза Цветаевой не сурова, насквозь пронизана ностальгией, поэзией. Если и возникают споры по поводу ее документальности, то насчет ее искренности и глубины вопросов нет — мир, созданный или возрожденный Цветаевой в прозаических произведениях, мы принимаем за самую честную подлинность, с верой и наслаждением впитываем его живое, легкое дыхание.
«Неподражаемо лжет жизнь»
Жизнь не радовала Цветаеву. А все больше пугала теми вопросами, ответить на которые не мог никто.
Неприязнь эмигрантской среды — беда малая, Марина не сомневалась, что встречи с фанфарами не будет нигде. Где бы то ни было «я и там не нужна, и тут невозможна». Тоска по родине — хворь, увы, неизбывная и неизлечимая. Нищенство, унижения — мука, с которой все-таки можно справиться. Дела обстояли куда хуже. Цветаева столкнулась с бедой, которую не ждала, не воспринимала всерьез: рушилась стена преданности ее близких, от нее отвернулись, зажили собственными интересами самые родные, защищавшие ее «тылы» люди. От матери все больше отходила Аля. Рушился необратимо тот союз инакостей, который был заключен с Сергеем в юности до скончания века. Разлом проходил по самому болезненному месту — принципам чести и совести. Столько лет они объединяли их. А тут — произошел разрыв. Причем, вопреки всяческим пережитым ими пыткам судьбы, самой невыносимой оказалась пытка идеологической несовместимостью. Цветаева оказалась совсем одна, крошечным островком гордого одиночества, провозгласившего со всей твердостью несгибаемого характера неприятие власти коммунистов. Ее близкие — сплоченные, сильные своим единомыслием — новую Россию приветствовали. Мало того — рвались, вопреки Марине, ее гражданами стать, в страну, предавшую их идеалы, вернуться.
У Марины не было аргументов политолога, аналитика социальных процессов, чтобы аргументированно разбить иллюзии Сергея — только чутье и незыблемая вера в то, что власть масс не может не зиждиться на уничтожении личности. Пережив годы революции и Гражданской войны, Цветаева не сомневалась — порожденное ими зло не способно самоликвидироваться, а лишь удесятерить силы. Она знала от тех, кто вернулся в СССР, что ее выводы отнюдь не фантазия — страна жила в бедности, в страхе, в глобальной лжи.
Семейный разлад стал очевиден не сразу, так что Марина, погруженная в бытовые заботы и творчество, не заметила катастрофы. Ведь они с Сергеем дышали одним воздухом, никогда не расходясь в оценке даже мельчайших событий.
И к Эфрону, и к Марине понимание трагичности того, что случилось с Россией, пришло еще до окончания Гражданской войны. Он оставался белогвардейцем и монархистом все годы жизни в Праге. Она — женой Добровольца-ветерана. Оба признавали трагичность Белого движения, защищая саму идею. На всем протяжении Гражданской войны Эфрон вел записи — и по ним Цветаева в 1926 начала писать поэму «Перекоп». В начале двадцатых годов в Праге они надеялись издать книги по записям военных лет: Цветаева — «Земные приметы», Эфрон — «Записки добровольца». Ни та, ни другая книги не состоялись, но авторы опубликовали из них отдельные очерки, охватывающие разные этапы и аспекты Гражданской войны. Одновременно с прозаическими записями создавались стихи «Лебединого Стана». Все вместе объединено общей нравственной, этической установкой. Мироощущение Цветаевой и Эфрона настолько близко, что их произведения о Гражданской войне и революции могли бы составить общую книгу.
В 1924 году в Праге Эфрон напечатал в «Современных записках» статью «О Добровольчестве», в которой пытался осмыслить уроки движения, причины его поражения, ответить на мучительный вопрос: кто такие добровольцы и где «правда» Добровольчества? Проанализировав коротко историю движения, Эфрон определил главные причины поражения Добровольчества: трагический отрыв от народа («мы не обрели народного сочувствия») и разложение внутри Белого движения. В результате он пришел к горькому выводу: под идейным знаменем Добровольчества «было легко умирать… но победить было трудно». И все же — смириться с поражением он не призывает. «Очистившись от скверны, Движение должно ожить и с обновленными лозунгами продолжить борьбу за Россию». «С народом, за Родину!» — так будет теперь звучать по мнению тех, от имени которых говорил Эфрон, обновленная идея. А почти вся молодежь эмиграции была готова встать под знамена «возрождения России». Вернее — Евразии (о чем позже).
Пражский журнал «Своими путями», одним из редакторов и организаторов которого был еще учившийся тогда в университете Эфрон, первым в эмиграции обратился к советской реальности с желанием узнать и понять ее. Отдельные номера журнала ставили целью внимательно вглядеться в образ современной России, почувствовать ее душу. Доказывать, что Россия и ее власть — не одно и то же. «Только навеки ослепший не видит полного нового содержания имени России, проступающего через замазавшие его буквы СССР…» Большая часть эмиграции страстно хотела верить в оптимистический миф, цепляясь за каждое доказательство его правоты: перепечатанные журналом из советских изданий произведения известных писателей, статьи, посвященные разным сторонам советской жизни, как всем ныне известно — полные ура-патриотизма, воспевания успехов социалистического строительства. А если так, то нужно возвращаться на родину?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
