Слышал, — чуть настороженно отозвался Федул, построжев глазами.
— Ну… — пожимаю плечами и усмехаюсь, — прессовать нас начали, так что могут и к вам подойти. Ты народ предупреди, чтоб осторожней были, ладно?
— Окей… — озадачился тот, — всё?
— Угу… — киваю, — Давай!
Повертевшись в холле, пообщался таким же образом ещё с несколькими знакомцами, славными прежде всего осторожностью, связями и умением распространять информацию так, чтобы не оставалось следов. Кто из них куда стучит, в данном случае не суть важно — главное, чтобы информация пошла в народ, а то могут быть… варианты.
— Всё, отстрелялся, — сообщаю Илье, — пойдём, в кафе посидим.
— Я… — начал было тот, краснея.
— Угощаю, — перебиваю парня, и, не слишком решительно дёрнув головой, он согласился, хотя явно нехотя.
' — У советских собственная гордость' — вспоминается мне, и я не без труда давлю кривую усмешку, норовящую поселиться на лице.
Оглядевшись, увидел за одним из столиков знакомую компанию, сидевшую, судя по переполненным пепельницам и усталым позам, как бы не с самого утра, и, глазами приказав Илье идти за мной, подошёл к ним, долго не думая. Удачно!
— Здаров! — жму поочерёдно руки и тут же представляю парня, маячящего рядом с потерянным видом, — Это Илья, знакомый мой, с Чертаново.
— Хай, — у Жени, даром что числится слесарем на заводе, и даже, кажется, передовиком, ладошка вялая, потная и настолько не трудовая, насколько это вообще можно представить. Он не дурак и не то чтобы лентяй, но, пусть несколько своеобразно, человек вроде как идейный, не желающий работать на «Совок» и презирающий пролетариат.
Родители, да и вообще вся многочисленная родня, у него давно и накрепко встроены в Систему, занимая преимущественно не самые значимые места, но зато — у самой кормушки. Да и сам Женечка, несмотря на всё своё неприятие СССР и отношение к стране «через губу», выставочный продукт той самой, ненавистной ему Системы.
Статья за тунеядство может доставить неприятность даже ему, пусть даже в исключительно гипотетическом случае аппаратных игр, но всякое бывает. Так что Женечка, числясь слесарем на заводе, ещё и учится в вечернем, создавая себе нужную биографию. Как уж он там учится, и помнят ли его сокурсники, большой вопрос…
Впрочем, я пристрастен, и вернее всего, он учится, и как минимум — сносно. Он, повторюсь, тот ещё лентяй и избалованный мажор, но не далеко дурак.
Нисколько не сомневаюсь в том, что после окончания университета, а потом, быть может, аспирантуры, Женечка, всё так же презрительно кривясь, займёт нагретое место у кормушки и будет потихонечку, в рамках дозволенного, диссидентствовать, рассуждая о Совке. При этом, если у него вдруг появится реальная возможность иммиграции, да не на тёплое, гарантированное место, а в неизвестность, в никуда, но зато на Благословенный Запад, Женя найдёт сто причин, чтобы отказаться, оставшись в ненавистном ему Совке, у номенклатурного корыта.
Таких Женечек, с правильной роднёй, готовой, по мере необходимости, прикрывать отпрыскам задницы и терпеливо ждать, пока те перебесятся, в московской тусовке очень много. Выходцу из рабочих окраин, а уж тем более из простой семьи откуда-нибудь из провинции, нужно быть просто необыкновенно талантливым, упёртым и везучим, чтобы зацепиться и стать здесь своим, да не на год-другой, а надолго.
Там, где для Женечки мелкая неприятность и тяжёлый разговор с родителями, для парня из провинции исключение из университета, армия, психушка и статья. А иногда просто — хулиганы, и… любим, помним, скорбим.
Статистику, понятное дело, собрать невозможно, но, вращаясь в этой среде, вольно или невольно наслушаешься всякого, и это, чёрт подери, страшно. Диссиденты, да и просто правдолюбцы разного рода, действуй они даже в самых строгих социалистических рамках, слишком уж часто оказываются в психушках или погибают от рук «неизвестных».
Убийц, говорят, иногда даже находят, но те почему-то путаются в показаниях… А иногда даже, сволочи такие, заявляют на суде, что показания они дали под давлением, вот только кто ж им поверит? Советский суд, как известно, самый гуманный и справедливый в мире.
— Я к вам упаду? — спрашиваю как бы у компании, но обращаясь к Жене, уже подвигая стулья, — Не помешаю?
— Падай, — величественно разрешает тот постфактум, вставляя сигарету в вялый рот, обрамлённый белёсыми усами подковой, и прикуривая роскошной «Зипповской» зажигалкой.
— Музыкант? — покосившись на Илью, поинтересовалась одна из накрашенных девиц, вечно крутящихся рядом с Женей. В виду их полной безликости и неинтересности, запоминать их я даже не пытаюсь. Все они более-менее одинаковые если не внешне, то внутренне, и честно говорят, совершенно неинтересные, хотя обёртки бывают достаточно красивые.
А развернёшь такую личность в разговоре, и сплошное серое разочарование. С такими, честно говоря, даже спать не хочется — мне, по крайней мере.
Женя, с его лидерскими потугами и при достаточно вялом, я бы даже сказал, аморфном характере, не терпит в своём близком окружении людей хоть сколько-нибудь ярких и решительных, собирая себе подобие свиты из разного рода прилипал. Они, прилипалы, путают возможности Жениной родни с его собственными, и потом, разочаровавшись, растворяются в небытие, ища новых покровителей.
Ну а некоторым достаточно таких мелочей, как коктейли и мороженое за чужой счёт, импортные сигареты и возможность вращаться в богемной среде. Одноклеточные.
У меня с ним, просто в силу взрослого нездешнего опыта, отношения ровные, приятельские. Женя для меня понятен и предсказуем — он, с некоторыми поправками, легко вписывается в шаблоны офисного планктона из моего времени, а уж с этой-то просчитываемой публикой иметь дело куда как проще, чем с идейными комсомольцами или безыдейной шпаной.
— Музыкант? — переспросил Женя после того, как девица, надувшись на меня и поёрзав на стуле, пошептала что-то своему патрону. Она ещё, думая, что мне это интересно, корчила рожицы и дула ярко накрашенные губы, но так… обезьянка.
— Илья-то? — кошусь на парня, сидящего на краешке стула с деревянным видом и дико косящего по сторонам, — Да нет, просто сосед.
Женя собирает морщинами лоб, а потом
