— Возможно, мы не увидимся больше. Если так, прошу тебя: расскажи миру о наших деяниях. Пусть люди знают, как мы сражались и как погибли.
— Ваше величество, я все исполню.
Константин кивнул, приблизился к Далмату и обменялся с ним рукопожатием. Но не успел император заговорить, как Далмат произнес:
— Ваше величество, не прощайтесь. В этом нет нужды, я не покину вас в бою. И не просите у меня прощения. Для меня величайшая честь служить вам, и будет честью еще большей умереть рядом с вами.
Константин положил ему руку на плечо и вымолвил только:
— Спасибо тебе.
Затем он отошел и обратился ко всем собравшимся:
— Спасибо вам всем! Вы хорошо мне служили, и знаю: послужите и в будущем. А пока — отдыхайте. В грядущей битве вам понадобится вся ваша сила.
* * *
В городе стало совсем темно, когда Уильям и Тристо наконец достигли цели: нищей, захудалой ночлежки близ центрального рынка Константинополя. Трехэтажное здание насчитывало не одно столетие и опасно кренилось вправо — оно непременно обвалилось бы, не поддерживай его дом по соседству. Уильям поднял факел и осветил болтавшийся над входом ветхий знак, где виднелись едва различимые контуры кровати и буханки хлеба.
— Ты уверен? — усомнился юноша.
— Я заплатил немалые деньги, — ответил Тристо. — Убийца-испанец устроился именно здесь, на втором этаже.
Уильям вытянул меч.
— Ну, добро. Давай-ка разберемся с этим раз и навсегда. Не хочу дрожать за свою спину, пока дерусь с турками.
Он распахнул дверь и ступил в большую комнату, заставленную столами и скамейками. Пустую — лишь одинокий старик восседал за столом и, запрокинув голову, хлестал вино из кувшина. Красная жидкость лилась на лицо, пятнала белую рубаху. Старик грохнул кувшином по столу и мутно взглянул на вошедших. Уильям приложил палец к губам, но тот не обратил на это внимания.
— Идите, пейте сколько влезет! — замычал он, рыгнул и добавил: — Зачем вино туркам оставлять?
— Потом, — сказал ему Уильям, и они с Тристо устремились к лестнице у правой стены.
Наверху обнаружился узкий коридор с дверями по обе стороны.
— Которая? — прошептал Уильям.
Тристо покачал головой.
— Мне сказали: второй этаж — и все.
— За тобой левые, я возьмусь за правые. Идем на счет три. Раз, два, три!
Они одновременно ударили ногами в противоположные двери.
Комната перед Уильямом оказалась пустой. Тристо же узрел любовную пару. Женщина пронзительно завизжала, а мужчина принялся натягивать одежду, восклицая:
— Я не знал, что она замужем!
Тристо притворил дверь и перешел к следующей.
Из комнаты слева высунулся седобородый грек, вопросивший сердито:
— Что происходит?
Но Тристо показал ему меч, и грек испарился, грохнув дверью. Осталась последняя возможность.
— Она, — заключил Уильям и ударил ногой.
Дверь распахнулась, охотники ворвались внутрь, но нашли только сухую корку на столе да бутыль вина. Испанец скрылся.
— Похоже, он спешил, — заметил Тристо, указывая на открытый сундук в углу.
Там обнаружилось несколько рубашек, сапоги и кувшинчик. Вытащили пробку, посмотрели — пустой, на стенках следы черной вязкой жижи. Уильям принюхался.
— Яд, — изрек он уверенно. — Карлос тут был, больше некому.
— Вы что тут делаете? — послышался пьяный голос. Они обернулись: старый пьянчуга, недавно хлеставший вино из кувшина, теперь стоял, покачиваясь, у двери.
— Хотите комнату — платите!
— Мы кое-кого ищем. Испанец, ростом чуть ниже меня, темноволосый.
— А-а, Карлос, — выговорил хозяин гостиницы заплетающимся языком. — Дрянные у него манеры, но расплачивался золотом. Ушел сегодня, оставил деньги и ушел.
— Куда?
Хозяин пожал плечами.
— Сказал, домой отправляется. Дескать, работа его исполнена.
— А что он еще сказал? — осведомился Тристо.
Хозяин прислонился к дверному косяку, почесал нос.
— Сказал, да… Говорил, нет смысла рисковать жизнью ради убийства того, кто все равно погибнет. Сказал, что город обречен и мы все умрем.
* * *
Уже давно минула полночь, но София не спала. Она стояла у окна своих покоев и смотрела на город — единственное место в мире, которое царевна считала своим родным домом. София была одета в кожаные брюки, сапоги и кольчужную рубаху, на боку висел меч. Она приготовилась сражаться или бежать в случае необходимости. Но София не могла себе представить, что ей придется покинуть Константинополь. Не могла вообразить город заполненным турецкой армией, турецкой речью.
За спиной открылась потайная дверь. Царевна обернулась и увидела Лонго в полном кольчужном доспехе, со стальным панцирем на груди. Подойдя к нему, она улыбнулась, но затем нахмурилась.
— Ты должен быть на стенах.
— Я должен был увидеть тебя. Не тревожься о стенах — колокола оповестят о начале атаки задолго до того, как турки приблизятся.
— Я рада, что ты пришел.
София поцеловала Лонго, и тот заключил ее в объятия. На мгновение, в руках возлюбленного, царевна позабыла и о врагах, и об опасностях. Затем она отстранилась и с тревогой спросила:
— Скажи мне правду — есть у города надежда? Мы выстоим?
— Стены прочны, и наши доспехи лучше.
— Но можем ли мы победить? Не лги мне.
— Не знаю. — Лонго покачал головой. — Турок много, наши люди устали воевать. Но я верю в победу. Мы должны выстоять.
— Я боюсь худшего.
София отвернулась и содрогнулась, словно охваченная внезапным ознобом. Лонго обнял ее.
— Ты знаешь, что бывает с женщинами побежденных, — сказала царевна. — Я скорее убью себя, чем позволю варварам осквернить мое тело. Или погибну в бою.
— Нет, — сказал Лонго и развернул ее, чтобы заглянуть в лицо. — София, ты должна уцелеть. Бейся, если понадобится, но делай это ради спасения жизни. Я пришел в Константинополь сражаться с турками, но теперь я сражаюсь не ради города, не во имя мести. Я воюю за тебя, за нас.
— А если город падет? Если ты погибнешь?
— Тогда ты должна перебраться в безопасное место. Ты — царевна. Возможно, после битвы ты останешься последней в роду. Судьба Римской империи окажется в твоих руках, и если турки найдут тебя, жизнь твоя не будет стоить ровно ничего. Я пошлю Уильяма охранять тебя. Если услышишь звон колоколов, значит, город пал. Тогда спеши на мой корабль, беги со всех ног. Если успеешь переправиться через Золотой Рог, прибудешь в Перу — ты спасена.
— Без тебя я не уйду.
— Я молю Бога, чтобы тебе не пришлось уходить без меня. Но если я погибну…
Лонго замолчал, и в эту секунду донесся колокольный звон.
— Мне нужно идти. Запомни: если город падет, ты должна достичь Перы. Не жди меня.
Он пошел прочь, но София остановила его у тайного хода, положила ладони ему на виски, притянула к себе, поцеловала. Он обнял ее за талию, прижал крепко. По щекам царевны покатились слезы, ей отчаянно хотелось запомнить тело любимого, вкус его губ.
Наконец она отпрянула, посмотрела в глаза Лонго и прошептала:
— Я люблю тебя. Люблю. Помни это, когда будешь сражаться на стенах.
— Я буду помнить, — пообещал Лонго.
Он шагнул в коридор. София смотрела вслед, пока отсвет факела не затерялся в темноте, пока не утих звук шагов. Лишь тогда она позволила себе заплакать не сдерживаясь. Но тут же спохватилась, сердито отерла щеки — ни к чему оплакивать любимого, пока он еще жив.
София затворила дверь в потайной ход, подошла к окну. Колокола еще звонили, улицы наполнились воинами, спешащими к стенам. Царевна вдруг ощутила легкий спазм внизу живота и еще один. Кровотечение не приходило уже второй месяц. Но лишь теперь София уверилась, что понесла под сердцем дитя. Она прижала ладонь к чреву и разрыдалась вновь, теперь уже безостановочно.
ГЛАВА 23
Вторник, 29 мая 1453 г.
Константинополь
59-й день осады
Когда Лонго взошел на внешнюю стену Месотейхона, до рассвета оставалось еще три часа. Ночь выдалась безлунная, темная. Закрепленные на равных расстояниях факелы освещали стену, где ждали сотни вооруженных, одетых в доспехи людей. Некоторые молились, преклонив колени, другие говорили с товарищами, объясняя, что нужно передать любимым, если один падет на поле боя, а второй выживет. Десятки безоружных людей таскали на стену камни — ими собирались стрелять из пушек. Лонго опознал среди подносчиков Никколо. Окликнул его, тот обернулся и выронил тяжелый булыжник. С начала осады Лонго редко видел своего управителя, но жизнерадостный толстяк почти не изменился. Разве что, несмотря на нехватку провизии в городе, умудрился еще растолстеть.
— Эй, Никколо, где тебя носило?
