Однако я знал, что всё будет как и прежде, и как и прежде переставлял ноги, чувствуя, как намокает энцефалитна под рюкзаком.
Наконец начался дождь — сначала мелкий, а потом настоящий, спорый и тяжёлый, с крупными каплями. Дорога наполнилась водой, как жёлоб. Силы оставили меня, и я заночевал в насквозь мокром лесу.
Было непонятно, с какой стороны падают капли.
Сверху?
А, может быть, справа или слева?
Ночью я несколько раз просыпался, искал часы, не находил и засыпал снова. Снаружи бубнил дождь, текла по стволам вода, и возвращаться в тот мир не хотелось.
Днём я наловил в озере неизвестной рыбы, а после обеда меня подобрал трелёвочный тягач.
В заброшенной архангельской деревне полуслепая бабка бормотала, переставляя горшки на печке:
— Хороший у нас-то народ, хороший. А вот у карелов — совсем не тот. Зайдёшь в избу — напиться не дадут.
Местность была здесь — Ветряный Пояс.
Приближаясь к озёрам, я почуял запах дыма. У подножия холма сидел краснорожий хмурый человек и чистил рыбу.
— Эге, да это рыбак, — догадался я.
Рыбак был молчалив, но с охотой обсудил ловлю рыбы жерлицами.
Несколько лет назад я ставил жерлицы на таких же озёрах — втыкал в твёрдое дно палки, вязал к ним леску и, выпуская изо рта рыбёшек крючок-тройник, продевал через них проволоку.
Часто я просыпался от страшного сна — я тяну за леску, а там…
Кто там?
Реальность была другой — пройдя несколько километров и окунувшись по пояс в озеро, я вытягивал только обрывок лески.
Кто-то большой унёс мою рыбу.
Это был Страшный Кто-то Большой, живущий в озере.
Иногда, правда, щуки шатающимися зубами только мяли наживку и уходили с рассветом от жерлиц.
Я расстался с рыбаком, и он пошёл подманивать Большую Рыбу. Я же вновь двинулся по заросшей дороге.
От Кожозера дорога стала прекрасной, гладкой и приятной для ходьбы. Говорят, её строил монастырский люд, и сам настоятель, иеромонах Питирим, проверял её качество. Сев в коляску, он держал перед собой посох. Как только он (посох) подскакивал, коляска останавливалась, и Питирим наказывал заделать ухаб.
Монастырь, впрочем, был страшный.
Один князь, говорят, был переведён в него за непослушание — из Соловков.
И снова я на чём-то ехал, ехал…
Грязный грузовик выплюнул меня у речного причала. Я пошёл искать столовую, оказавшуюся длинным бараком с запахом свежей стружки.
У входа в барак стоял иссохший бородатый человек и говорил каждому входящему:
— Знаешь, брат… Тяжела жизнь, брат…
Съев сметану с хлебом, я вышел.
На пустых ящиках у причала сидел баянист и пел Злобную Песню.
Песня была непонятна, всё в ней — мелодия и слова — было непонятно, кроме припева со словами: «Когда вдруг заскрипели сапоги…»
Баяниста слушали две многоцветные собаки и существо неопределённого пола, тут же стрельнувшее у меня полсигареты.
Но главной деталью пейзажа был совсем другой человек.
У самой воды стоял Морской Волк. Я сразу понял, что это Морской Волк, даже Старый Морской Волк. На голове Старого Морского Волка была фуражка с немыслимой кокардой.
В руке он держал кривую морскую трубку и, время от времени затягиваясь, смотрел в хмурую даль.
— Хочешь стать таким же, как я? — спросил меня Старый Морской Волк. — А хочешь выработать настоящую морскую походку?
Он прошёлся передо мной, и тут я заметил, что силуэт его фигуры вписывается в квадрат. Морская походка заключалась в том, что Старый Морской Волк припадал сразу на обе ноги, причём припадал куда-то вбок, попеременно направо и налево.
— Конечно, хочу! — закричал я. — А ты научишь меня курить морскую трубку?
— Да. Пойдём со мной.
— А что это за катер? — спросил я его, чтобы поддержать разговор.
— Мудило! — натопорщился на меня Старый Морской Волк и прибавил уже поспокойнее:
— Сам ты… катер. Это малое судно. Мы туда и идём.
— Эй, на судне! — крикнул Старый Морской Волк.
На палубе появился толстый старик в кителе. По рукаву этого кителя, к самой шее старика, подпирая его стариковское горло, поднимался золотой шеврон.
Ясно, это был капитан.
Увидев моего спутника, старик в кителе с неожиданной легкостью соскочил на причал и стал медленно приближаться к нам, расставив руки.
Наконец они схватились, кряхтя, как дзюдоисты.
— Хо-хо! — крикнул мой провожатый.
— Старый хрен! — отвечал ему капитан.
— А это кто?
— Он специалист, — солидно отрекомендовал меня Старый Морской Волк.
— Ну, тогда он нам рацию починит.
Сердце моё обмерло.
Как жениха к невесте, меня подвели к месторасположению хитрого аппарата. Я выгнал всех из закутка радиста. Радист, кстати, был в запое на берегу. Итак, я выгнал всех из закутка и закрыл дверь. Я всего один раз имел дело с рацией. То была знаменитая «Ангара» — подруга геологов, и использовал я её тогда как неудобную подушку под голову.
И ещё я понял, что сейчас меня будут бить.
Был в моём детстве один такой человек. Он обитал в Смоленском гастрономе около того прилавка, где существовал отдел вин и коньяков.
Человек этот собирал себе компанию, покупал вместе с ней в складчину бутылку и произносил, обтирая грязной ладонью горлышко:
— Позвольте мне как бывшему интеллигентному человеку выпить первым.
Ему позволяли. Тогда он подносил бутылку к губам подобно горнисту и в одно дыхание выпивал её всю. Потом снимал очки, аккуратно складывал их и говорил:
— Бейте!
Но у меня не было даже очков.
Справившись с головокружением, я всё же дунул на отвёртку и снял заднюю крышку с надписью «Блок питания».
Первое, что я увидел, был крохотный проводничок, отпаявшийся от клеммы.
Я зачистил его и, вместо того чтобы припаять, просто обмотал вокруг контакта.
Рация захрипела. Я повернул ручку настройки. Тогда рация внятно сказала бесстрастным голосом:
— …и письма ваши получил. Получил. Привет тётке. Повторяю: Привет тетке. Конец.
Всё умолкло.
Я привинтил крышку обратно и закурил. Руки у меня дрожали, а сердце выпрыгивало из груди. Через полчаса я позвал капитана. Он заворожённо вслушивался в музыку сфер, а потом молча пожал мне руку.
Вечером мы снялись с якоря.
Снялись с якоря… Разве так это называется?!
Я ждал, ходил взад и вперёд, но вот наконец задёргала, застучала машина, будто кто-то там, внизу, зашуровал огромной кочергой, в такт этому стуку задрожала палуба, заполоскал на гафеле бывший гордый флаг Российской Федерации, а ныне вылинявший розовый прямоугольник с тёмной полосой по краю…
И я представил себе эту землю и море всё, целиком, с островом Моржовец, с какой-то деревней Нижний Маркомус, со всем пространством от Белого моря до Шпицбергена, от Баренцева моря до моря Лаптевых, с мысом Желания, вылезающим на самую рамку карты, с проливом Карские ворота — по интенсивности движения напоминающим улицу Горького, с полуостровами и островами, городами и железными дорогами, областями, республиками и национальными округами…
Мы снялись с якоря и мимо раздвигающихся берегов пошли в Белое море.
А ночью мне приснился Патриарх Никон, плывший на лодке и вопрошающий:
— Кий остров?
В лодке у него сидел губастый аквариумист с Птичьего рынка. Этот аквариумист был сумасшедший. Его тощая фигура постоянно маячила среди рыбных рядов и была их необходимым добавлением. Добавлением к тому странному и причудливому миру моего детства, который то ли исчез, то ли преобразился.
Изредка он кидался к какой-нибудь испуганной девочке, с размаху тыча ей в живот майонезную баночку с неясным, неразличимым в мутной воде содержимым.
Кричал он при этом страшно:
— Купи гупяшек!!!
Так вот, этот губастый что-то втолковывал Патриарху, а тот внимательно слушал, склонив голову на плечо. Когда они проплывали мимо меня, медленно и сонно, я услышал его голос:
— А жёлтые сейчас по пятифану, по пятифану, — говорил губастый.
Кружки едут по столу от вибрации.
Механик зашивает огромной иглой мешок с почтой, лопнувший по шву. В этот момент он случайно пришил к нему конверт с надписью: «Архангельская обл. Новая Земля. Московский военный округ».
Радист оглядывается на меня и саркастически говорит:
— Это ещё что, земля Франца-Иосифа — это ведь тоже Архангельская область…
Мешок надо перекинуть кому-то на борт, и радист торопится. В силу врождённого любопытства я постоянно пристаю к капитану.
Капитан рассказывает мне Занимательные Истории.
Был он, кстати, мал ростом, цветом лица похож на кирпич, с носом, торчащим как сучок из-под огромной фуражки. Он рассказывает, а я записываю.
