— Мы тебе не дозвонились, прости. Но ты, глядим, даже с девушкой пришёл.
В отсутствие хорошего человека Рустама заседаниями клуба, куда я попал, заправлял человек интересный. Интересного человека звали Костюков. Костюков был всклокочен, борода выдавалась вперёд. Он ведал делами журнала «Постскриптум».
Костюков был логиком, окончил механико-математический факультет, но отчего-то относился ко всему, что имеет прорезь для дискеты, с ненавистью. Считал это бесовщиной.
Временами я восхищался его построениями, фразами, но отчего-то за этим чувствовалась чеканная поступь неглавного инквизитора, но протестантского толка.
Как только он открывал рот, из воздуха сгущалась некая интрига.
Культурный институт снабжался электричеством через стоявшую рядом церковь. При словах «массовая культура» электричество гасло. Однажды, когда пришёл Кирилл Разлогов, нас собралось за столом тринадцать, и мы говорили, разглядывая друг друга в пламени единственной свечи.
В клубе клубились — приходили какие-то очень странные люди. Мальчики и девочки, не то школьники, не то студенты, пяток женщин, изнасиловавших Мурицына, впрочем, я не мог поручиться за остальных, приходил печальный интеллигентный переводчик Георга Тракля, появлялся поэт, выражавшийся так витиевато, что я переставал понимать его на второй фразе. Заходил мой давнишний приятель Коля Малинин, и тут же удалялся под руку с Алленовым — говорить о Врубеле.
Малинин был очень своеобразный человек. Он, собственно, был везде. Я его видел в телевизоре — там он присутствовал на всех выставках — от художественных до собачьих. Какие-то школьницы вились вокруг Малинина, но это происходило в ином светском обществе. Кажется, он соблазнил даже дочь своего главного редактора.
С Малининым и его друзьями было хорошо говорить. Они были разные, но клубились вместе. Звали их «малининцы». С перемещениями Малинина по квартирам перемещались и малининцы.
Я возвращался в свой закуток, обпившись клубного чая и зажав подмышкой купленный по дороге батон.
Сменщик собирал своё дровяное хозяйство.
— Я знаю, к резьбе по дереву ты относишься уважительно, — говорил он. — Поэтому я тебе покажу…
И перед тем как упаковать мешок, он показывал мне липового рыцаря. Рыцарь исчезал, оставив в воздухе тонкий дух скипидарной мастики.
В дверях с ним сталкивался мой приятель-вертолётчик. Вертолётчик прилетел из Екатеринбурга, который мы так и не отвыкли называть Свердловском. Он рассказывал мне уральские новости, те города, в которых мы с ним садились и взлетали, звучали под косым потолком сторожки — Сысерть, Кунгур, Саранск.
Вертолётчик переквалифицировался в сыщики.
Рассказывал между тем странное.
В Свердловске украли бюст Мурицына. Дело было тёмное, бюст Мурицына приняли за какой-то другой, кажется, за бюст Наполеона — из-за гипсовой треуголки.
Фантастичность этой истории развеялась, когда он показал мне вырезки из газет.
В связи с этим мы вспомнили одного нашего уральского знакомого, у которого на столе стояла великолепная инкрустированная ваза с надписью золотом: «Корреспонденту Академии наук».
Как я уже говорил, сменщики мои приходили в мундирах.
Охранник лошадей в чёрном, военизированном, а резчик по дереву иногда появлялся в парадной форме военного музыканта, увешанной бляхами и значками.
Мундиры напоминали о войне. Всё напоминало о войне, хотя очередная война кончилась. Но всегда ясно, что война не кончается.
Приехал ко мне из далёкой страны друг. Страна была действительно далека, но я тоже там был когда-то. Войны там не было почти двести лет. В тот год мне было хорошо. Струился мимо меня день, наполняя солнцем узкую улицу. Смерть гуляла далеко. Здесь же были тишина и спокойствие. Плелись вокруг меня неизвестные языки — разноцветные люди сновали мимо нас.
Сидели мы с другом за пластмассовым столиком рядом с набережной, где каменный юноша бьёт каменного орла по его орлиной морде. Под этим памятником написано просто: «Ганимед».
А звали моего собеседника — Михаил Шишкин.
— Ты делаешь то, чего я старательно хочу избежать, — говорил мой друг. — Ты хочешь рассказать время. Говоря об изображении истории в литературе, я могу привести две причины наших литературных трудностей, одна из которых уже отпала — это цензурные соображения. Вторая причина, которая, как мне кажется, актуальна будет всегда, — это сам текст. Ты должен придумать какую-то вселенную, и вот вспоминаешь о другой, уже готовой, и помещаешь героев туда. То же самое и я хочу сделать сейчас, но кому-то нужно придумать гипотетическую Россию, чтобы с её помощью лучше посмотреть на Россию сегодняшнюю.
А мне история нужна не для того, чтобы войти в Россию, а для того, чтобы избавиться от неё. Я хочу написать роман, в котором от начала до конца, от жизни до смерти герои будут переживать человеческие проблемы, а не те, которые ставит перед ними политика.
Вот я написал роман, где герой всю жизнь свою борется с Россией, с теми переплётами, в которые он попадает, потому что живёт здесь. И вот хочется написать о людях, которые мучаются по другим причинам, не по тем, что мучают людей сейчас в этой стране. Для этого мне нужно поместить их не в России, но одновременно и в России, ведь герои русские, говорят на русском языке, поэтому я придумываю ту страну, в которой всё, что есть нечеловеческого, исчезло.
Я не мучился и поэтому мог слушать его с пониманием.
Мы говорили о литературе, как два клерка, выбравшиеся из конторы на рыбалку. Мы, собственно, и были два клерка — по роду занятий. И это было необидно, хотя я уже был бывшим клерком.
Наверное, два дворника говорили бы так же.
Шишкин стал редким типом русского писателя, живущего за границей не как литератор или литературовед, не как журналист или преподаватель. Его работа была иной, и, кажется, внешне не имела отношения к его прозе. Между тем этот человек не оставил литературу, живя в другой стране. Он не заместил процесс соединения слов тем, что называют «литературной жизнью». Он сидел и писал в своём уголку, и слова складывались, и двигалось повествование, полз по коридору сын, красивая жена возвращалась из магазина, и снова приходили — новые слова. Внешне этот процесс был лишён событий, но он сам по себе становился событием — потому что это не итог, а действие, совершение литературы, а не литературной новости.
Теперь он, после нескольких лет жизни в Цюрихе, приехал навестить сына. Он вернулся и удивлялся всему — деликатно удивлялся людям и обстоятельствам. Удивлялся моей службе, сидя в сторожилом закутке.
Впрочем, мы говорили о литературе.
— Торопиться не надо, — говорил он, — никто не может меня опередить. Никто не может написать за меня мой роман. Знаешь, у меня есть одна знакомая, которая меня несколько раз сильно выручала. Однажды у нас состоялся следующий диалог: «Миша, вы пишете роман?» — «Пишу». — «А герой там такой-то?» — «Такой-то». — «А действие происходит там-то и там-то?» — «Там-то и там-то». — «И в такое-то время?» — «В такое-то время». — «Так ваш роман уже написан. Смотрите в библиотеке Н-ский журнал». Я в испуге прибегаю в библиотеку и лихорадочно читаю этот журнал. На меня накатывает ощущение счастья — потому что это совершенно другой роман, не мой. Смысл заключается именно в том, что никто не может тебя опередить. Вот мы с тобой всё равно не можем написать одного и того же текста.
Тогда я слушал его под тонкое пение вьюги и вспоминал о том, как давным-давно приехал в гости к Шишкину.
И опять война мешала моему воспоминанию.
Шишкин рассказывал свои истории, а при этом облокачивался на старую мою голубую шинель, висящую на стенке.
Шишкин медленно шевелил губами, а я думал, что вот есть особый тип человека-отставника. Что-то главное в жизни совершено, и он успокаивается. Он несуетлив. Служба прошла. И это — я.
А тогда, много лет назад, мы тоже расставались.
Надо было уезжать из Цюриха на север, покидая красные корпуса Rote Fabrik и холмы и горы, другие города этой земли и этот город, где по ночам звенят своими мачтами маленькие яхты, качаясь на волне Цюрихского озера. Звон этот тих и странен, будто звон длинных серёг, струящихся от ушей к ключицам. Звон печален, звон этот — как унылое коровье стадо на склоне.
Я ехал мимо призывных пунктов, армейских плакатов, какой-то укрытой военной техники. Может, потому что у нас страна больше, кажется, что техника спрятана, что она находится в отведённых для неё местах. Тут же, в малом пространстве, она то выпирает из-за сарая, то высовывает хобот из-за дома. В отличие от моей страны всё это стреляло редко.
Но Шишкин уехал, оставив меня под нависающим Домом с большой буквы «Д».
Я открывал двери разговору, чтобы опять вернуться к экрану, к писателям незнатным и незнаменитым, к бульканью старого дисковода, сохраняющего память обо всем. Маргиналово жило своей жизнью на вахтенных постах, клубилось в запертых на ночь ларьках и строительных бытовках.
