— А, у вас уже есть одна.
И не дал нам корову. Прошло два года, корова дважды отелилась. Тут моему отцу стало стыдно, и он приказал старшему брату вернуть корову бывшим хозяевам. Брат отвел ее в соседний аул, а те, бывшие хозяева, очень обрадовались.
— Ой-бой, — говорят, — вот спасибо так спасибо. Нам колхоз другую корову дал, а эту отыскать мы уже и не надеялись.
И на радостях, чтоб отблагодарить брата, дали ему вместо коровы телочку.
Вот видишь, если следовать народной мудрости, мудрости простых людей, то как получается? А получается, что от заимствования всем одна польза.
А они все забыли заветы народной мудрости. Чего, спрашивается, орут: «Плагиат! Плагиат!»? Если подумать, то от него все только в выигрыше остались.
Во-первых, те стихи, что я так мастерски перевел с казахского, потом были переведены на русский и напечатаны в одном толстом журнале. Но в том журнале они были напечатаны как каракалпакские стихи. Разве это плохо для растущего престижа нашей молодой национальной литературы?
А вот когда меня обзывают вором и тем самым в моем лице перед лицом других народов наносят вред престижу пашей молодой национальной литературы, разве это хорошо?
Нет. Это очень плохо.
Я приготовил достойный ответ всем этим крикунам. Хочу показать его вашему редактору. А ты меня в этом поддержи…»
25 октября 1955 года. А… говорил: «Никакой управы нет на этих критиков-кретинов. Они доболтались уже до полной глупости. Один из них, рецензируя мой новый сборник стихов, спрашивает:
— Почему автор не может писать на уровне Николая Тихонова или Гафура Гуляма?
Что тут спрашивать? Ведь любому ясно почему. Любому ясно, что критик несправедлив ко мне. Тихонов и Гулям известны во всем Советском Союзе, а то, может, и во всем мире. Они и должны писать на всесоюзном и на мировом уровне. А я-то тут при чем? Я известен лишь в автономной республике, и даже не во всей республике, а, главным образом, в своем родном районе. Вот и пишу на районном уровне. Чего ж им еще?
Если умрут Тихонов и Гулям, то им памятники поставят в Ленинграде и в Ташкенте, их именами улицы назовут. А когда умру я, то мне памятник, даже не памятник, а так — бюст, поставят в родном ауле, но аул, я думаю, не переименуют.
Ну, можно ли требовать от меня того же, что от Тихонова и Гуляма? Это же глупость, да и только…»
Размышления Садыка-шаира: «Чем только не кичатся наши поэты! Чем только не похваляются!
Один гордится тем, что он длиннее всех, другой — тем, что толще всех, а этот вот похваляется тем, что бездарнее других. Но есть еще и такие, которые задрав нос бьют себе в грудь и кричат;
— Я самый каракалпакский из всех каракалпаков.
Это уж вовсе ерунда какая-то. Можно быть русским, узбеком, каракалпаком. Можно быть полурусским, полуузбеком, полукаракалпаком. Но быть больше русским или каракалпаком, чем остальные, — хоть лопни от натуги, а не сможешь.
Вспоминаю, что в старину, когда в семье рождался недоношенный ребенок, его клали не в люльку, а в шапку и шапку вешали на кереге.[52]
И вот теперь, когда слышу, как кто-нибудь орет, что он самый-самый черношапочный из всех черношапочников, что в черной шапке он был с рождения и красовался в ней раньше всех, тогда понимаю: это недоносок…»
26 октября 1955 года. С… говорил: «Писатель и критик — это люди, которые служат одному делу. Мы часто называем писателя художником слова. Хорошо, примем это сравнение. Если писатель — художник, создающий картину, то критик — экскурсовод на выставке картин. От того, как он понимает то, что изображено на полотне, и от того, как он это объясняет зрителю, — тоже многое зависит…»
28 октября 1955 года. Ц… вспоминал: «Впервые я увидел кино перед войной. Кажется, в 1939 году. Тогда к нам в аул приехал такой грузовичок-передвижка. Натянули экран. Дождались ночи. Народ собрался. Что за картина была, не помню. Помню только, что про гражданскую войну. Смотрели затаив дыхание. Но вот на экране пулемет повернулся в сторону зрителей. И тут такое началось… Кто ничком упал, кто за других прячется, кто побежал с криками…
У нас нет навыков восприятия художественного произведения. Стоит автору изобразить проворовавшегося продавца, зазнавшегося начальника или, не дай бог, бездарного поэта, как тут же все продавцы, начальники и в особенности поэты начинают думать, что «огонь» именно по ним…»
29 октября 1955 года. Размышления Аббаза-шаира:
«В давние времена один дервиш пришел из дальних стран в степи Каракалпакии. В дороге он оголодал и устал. А тут как раз на пути аул. Свернул он к ближайшему дому, но еще и до двери не добрался, как из дома появился хозяин с палкой в руках.
Испуганный дервиш застыл как вкопанный. А хозяин, не обращая на него внимания, начал колошматить палкой по дверям соседей и кричать:
— Пошли! Пошли! Все пошли!
Соседи выскочили тоже не с пустыми руками, и все они направились к арыку, что протекал между двумя аулами. Поднявшись на берег арыка, они стали кричать и ругаться, понося последними словами жителей соседнего аула.
Те, заслышав ругательства, тоже вышли из домов, и завязалась драка. Когда драка кончилась, побитый и усталый хозяин воротился домой. Тут он приметил дервиша, и пригласил его к себе, и принял как подобает принимать гостя. Когда дервиш отдохнул, поел и пришел в себя, он начал расспрашивать хозяина, что, мол, случилось.
— Да ничего особенного, — ответил хозяин. — Просто за арыком стоит аул, в котором проживают люди другого рода-племени.
— А разве у вас нет бия, который мог бы разрешить все споры меж родами? — удивился дервиш.
— Есть-то есть, — ответил хозяин, — но бий тоже не безродный, он всегда будет на стороне своих соплеменников.
— Почему же вы деретесь? — не унимался дервиш. — Разве у вашего рода-племени другой язык, другая вера, чем у соседей, разве вы не можете договориться и понять друг друга, друг другу поверить?
— Нет. И язык у нас один, и вера единая, — объяснял хозяин, — и все мы каракалпаки, а вот деремся, почему — я сам не понимаю.
Кажется мне, что наш читатель вроде того дервиша, который никак не может уразуметь, с чего это род писателей дерется с родом критиков, чего не поделили два рода нашей литературы.
А может, и впрямь родовые распри, что от века вели каракалпаки, у нас уже в крови, в характере? Но ведь именно распри в течение многих веков и мешали нашему развитию…»
1 ноября1955 года. Мои собственные мысли. На этом я, пожалуй, и закончу свой дневник. Авторов в журнале не так уж и много, и мыслей у них, похоже, тоже не так уж и много, и авторы, и мысли начали повторяться.
Говорят, что «повторенье — мать ученья», и этот дневник стал для меня своеобразным уроком. Но если бесконечно повторять азы, то никогда не дойдешь до конца азбуки-алиппе. А хочется идти вперед.
Мысли авторов журнала стали для меня чем-то вроде наглядного пособия, чем-то вроде примера. Примеры бывают положительными и отрицательными. Но поучительны и те и другие.
Мой дедушка говорил:«Извиняться за ошибку — это не стыд, но стыдно унижаться, извиняясь».
Я не прошу прощения у наших авторов за то, что записал их высказывания. И ни у кого из них не требую извинений за то, что они мне наговорили, хотя и были там советы и предложения оскорбительные…
Отец говорил:«Решив сделать добро, не заботься о последствиях; решив причинить зло, о последствиях не забывай».
Я не стремился никому причинить зла. И если кто-то из авторов узнает свой голос и обидится, то это его дело. Я же сделал все, от меня зависящее, чтобы поведать о сущности, не переходя на личности.
А впрочем, я, видимо, зря опасаюсь: никто и не обидится. Нет в мире человека, который бы искренне считал себя глупцом, а свой жизненный опыт считал бы никчемным и бесполезным. Не случайно поговорка утверждает, что «не всякий даст тебе кусок хлеба, но совет готов дать каждый». Все советы я записал верно, и вряд ли кто-нибудь захочет от них отречься.
21
Работа в редакции журнала «Амударья» продолжалась. Но со временем к моим обязанностям литсотрудника, младшего редактора, письмоводителя и шефа-помощника всех колхозов прибавилась еще одна. Я должен был вести протоколы. Сперва на заседаниях редколлегии, потом и на выездных собраниях и встречах, а потом и на всяких совещаниях и обсуждениях в Союзе писателей республики.
Сам ритуал протоколирования соблюдался постоянно и неукоснительно, более того, он был облачен в демократическую форму. Голосованием выбирался председатель собрания и секретарь, то есть я. Но после собрания и заседаний, сколько помню, никто и никогда не спрашивал этих протоколов, никуда их не подшивал, нигде их не хранил. Однако я по молодости считал свои записи документами и не смел их выбросить или уничтожить, даже мысли такой не появлялось. Я их берег. И вот недавно обнаружил все в той же куче старых бумаг.
