Вопрос с места. А не будет ли это плагиатом? И так уже очень часто наших поэтов обвиняют в плагиате.
Автор. Меня в плагиате обвинить нельзя. Для того чтобы украсть что-то из чужой книги, книгу эту сначала надо прочитать. А я никого, кроме себя, не читаю.
Председатель. Теперь должен выступить второй рецензент.
Второй рецензент. Свое мнение я передал автору в письменном виде. Поэтому думаю, что мне выступать необязательно.
Автор. Конечно, необязательно. И рецензия ваша тоже необязательная. Она вся написана казенными словами. Вот послушайте, товарищи: «…Язык служит средством общения между людьми, поэтому язык должен служить и орудием сближения людей, но одновременно с этим он может служить и орудием разобщения людей, поэтому поэт должен внимательно следить за своим языком и понимать, чему он служит…» И все в таком роде.
Голос из зала. Прочтите еще абзац.
Автор. Не буду. Рецензия написана не для вас, а для меня.
Второй рецензент. Приведенная цитата не служит глубокому и полному пониманию моей рецензии. Но все остальные высказанные в моей рецензии замечания и предложения должны послужить на пользу автору.
Автор. Какая там польза? Вы не отметили в моем произведении ни одного достоинства.
Второй рецензент. Это служит доказательством того, что я их не нашел.
Автор. А надо уметь находить. На то вы и критик. Вам всегда надо помнить, что писателями становятся самые талантливые и мудрые люди. И чтобы их понимать, критик тоже должен быть хоть чуточку умнее обыкновенного человека.
Председатель. Да не горячитесь вы. Я, к примеру, не считаю, что в наше время писатель умнее и талантливее других людей. Его преимущество только в том, что он умеет свои мысли красиво и понятно излагать на бумаге. Но если он и этому не научился, то ему вовсе кичиться нечем.
Я читал кое-какие ваши стихи. Все они на злобу дня или на вечные темы. Злободневность — хорошо. И обращение к вечным темам тоже не предосудительно. Но стихи-то у вас сырые, неотшлифованные. А в своих сатирических произведениях вы напоминаете охотника, который целит то в одну, то в другую сторону, но не стреляет, а лишь пугает.
Автор. Не искажайте! Не подтасовывайте! Вы просто завидуете мне. И вообще лучше бы нашей литературой правил не такой полуграмотный и завистливый мастер слова, как вы, а человек посторонний. Лучше бы правил вовсе не писатель. Тот, по крайней мере, хоть прислушивался бы к мнению большинства.
Председатель. Если так, то пусть решает большинство. Товарищи, какое примем решение: доработать автору свою книгу, приняв во внимание все сделанные замечания, или рекомендовать книгу издательству в этом виде?
Голоса из зала:
— Пусть он ее упрячет подальше и хранит дома…
— Переработать…
— Пусть перепишет все в стихах…
— Хватит издеваться над автором. Дать ему рекомендацию.
* * *
С этого обсуждения я вышел с таким чувством, словно меня обманули или обидели. Нет, не обидели, а оскорбили.
Я давно мечтал увидеть живых писателей. Считал их мудрецами, каждому слову которых нужно внимать затаив дыхание. Я много раз представлял себе, как произойдет эта встреча, и каждый раз она казалась мне несбыточным чудом, волшебной сказкой. И вдруг…
У нас в Каракалпакии, особенно утром или вечером, можно увидеть в степи странные силуэты. Издали они кажутся руинами древних городищ. Они манят, привораживают тайной и красотой. А подойдешь и увидишь груду глиняных комьев. То, что издали казалось крепостной стеной, на самом деле просто слежавшаяся пыль: проведи по ней рукой, и она тут же начнет осыпаться под пальцами.
Вот так же в прах рассыпалось мое представление о мудрецах писателях после этого обсуждения.
Если бы не эта проклятая война! Если бы жив был мой первый вожатый Узакберген Бекниязов и такие же, как он, — молодые, грамотные, ищущие люди. Разве такой была бы сейчас наша литература? Разве могли бы они устроить такую говорильню, такую крикливую перепалку?
19
Сразу же после окончания пединститута я был приглашен на работу в редакцию журнала «Амударья». Во время войны выпуск журнала «Литература и искусство Каракалпакии» был приостановлен и возобновлен только в 1955 году. Тогда же журнал и переименовали в «Амударью».
Штат был малочисленный. Редактор и ответственный секретарь — руководящий состав. Машинистка, корректор и уборщица — технический состав. А весь творческий состав редакции, весь, так сказать, коллектив работников среднего и нижнего звена представлял я в единственном лице.
В мои обязанности входило: готовить рукописи к печати, вычитывать гранки и сверки, относить материалы в типографию, писать отказы, если рукопись возвращали автору, отвечать на письма, помогать при надобности корректору. Но это все лишь побочная деятельность, своего рода «занятия по совместительству», а главное, ради чего меня и взяли в редакцию, то есть моя основная задача, заключалось в том, чтобы выезжать на поля во время посевной, уборочной и прополочной кампаний и оказывать шефскую помощь всем, кто в ней нуждался.
А в те дни, когда я трудился не на хлопковых полях, а на пиве литературной, забот мне тоже хватало. В стенах редакции я оказался на самом бойком месте. Кто бы ни пришел — всяк почему-то первым делом направлялся ко мне. Осведомиться о настроении редактора, о том, стоит ли идти к нему с той или иной просьбой. Порой просили разузнать, разведать, «провентилировать вопрос» о том, как отнесется руководство журнала к какому-либо предложению.
И, выходя из кабинета редактора или ответственного секретаря, опять же сворачивали ко мне, чтобы поделиться радостью или огорчением, а иногда и просто поболтать, посудачить о том о сем. Мне вообще-то некогда было их слушать. За время моих сельскохозяйственных командировок накапливалось довольно много работы, и я вынужден был читать рукопись за рукописью, поэтому все, что они говорили, воспринимал вполуха. Но это, похоже, ничуть не огорчало моих собеседников, если им нужно было излить душу, они ее изливали перед моим рабочим столом, им вполне хватало моих коротких поддакиваний и редких поощрительных кивков.
Но тем не менее не могу сказать, чтоб их слова «в одно ухо влетали, а в другое вылетали», нет, многое оставалось и у меня в мозгу. К сожалению, очень многое, то есть не только нужное и интересное, но и всякая чушь, порой явная галиматья. Все это держать в уме я не хотел и начал выносить на бумагу. Завел специальный дневник «Разговоры авторов», куда и записывал высказывания, суждения, изречения и назидания моих посетителей. Я уже знал, что существует жанр мемуаров, и полагал, что некоторые из этих записей со временем окажутся ценными свидетельствами очевидца, или, вернее сказать, «ушесдышца», хоть такого слова и нет в языке.
Говорили они обо всем по — всякому. Кто всерьез, кто в шутку, кто с иронией, а то и с издевкой, кто спокойно и ласково, а кто и грубо.
В дневнике, чтобы не запутаться, но и не выдать своих собеседников (все же они говорили «не для протокола» и записывать свои высказывания меня не просили), я ставил лишь начальные буквы имени или фамилии, а то и псевдонима.
Дневник тот сохранился. Недавно я его обнаружил среди своих бумаг. Полистал и, признаюсь, теперь уже сам не могу определить, кого именно зашифровал тогда под той или иной буквой.
Из дневника «Разговоры авторов»13 августа 1955 года. Ж… поучал: «Запомни, юноша, сотрудник журнала должен направлять умы писателей, а не просто их рукописи выправлять. Поэтому и ты, Ка-ипбергенов, должен сначала как следует направить свой ум, а потом уже и нашим умам нужное направление давать. Вот так-то…»
С… размышлял: «Видите ли, восточная литература по традиции дидактична, нравоучительна. Герой в ней не деятель, а наставитель, назидатель. А вот в литературе западной напротив — герой деятельный, зато он мало размышляет. Как бы соединить эти две традиции — вот было бы прекрасно…»
16 августа. Ш… говорил: «Если какой-нибудь певец повторит весь репертуар Шаляпина, то такой певец достоин похвалы. А если какой-нибудь писатель своими словами повторит всего Шекспира или Льва Толстого, то такой писатель никому не нужен…»
А… говорил: «Артисты на сцене, когда они исполняют народные песни и танцы, обряжаются в старинные одеяния. Им кажется, что так лучше. А ведь того не понимают, что наряд-то на них байский, простолюдины в таких богатых и расшитых одеждах не ходили.
Когда потомки будут петь наши песни, выйдут на сцену в шевиотовых костюмах, габардиновых плащах и велюровых шляпах? Такой пиджачишко, как на тебе, небось не наденут.
