С этим явлением непосредственно связано и другое – большее мужество позднейших анархистов. Чем более честен и фанатичен убийца, тем безразличнее для него последствия его поступка. Он одержим жаждой жертвы и совершит свое покушение, чего бы это ему ни стоило, даже в тех условиях, когда он будет вполне уверен, что его схватят, осудят и убьют. Такой бомбист, как Равашоль, который совершает свое преступление по прирожденной преступности, постарается обеспечить себе отступление и попадется в руки полиции только по легкомыслию. Такие же убийцы, как Анри или Казерио, которые действуют только под влиянием фанатизма, знают наперед, что заплатят за свое преступление жизнью, и уже не принимают никаких мер к собственной безопасности.
То, что насилие вызывает насилие же, – фатальный исторический закон; новейшие факты только подтверждают эту печальную истину. Загляните только в итальянскую историю последних лет, и вы увидите в миниатюре повторение того, что происходит во Франции и в Испании. Особенно усердно нападали в Италии на Криспи: на протяжении немногих лет он подвергся двум нападениям. Другие государственные деятели тоже не вполне избегли его судьбы; однако никто не думал покушаться на жизнь Депретта. Почему такая разница? Потому что Криспи из всех итальянских государственных мужей проявил наибольшую склонность разрешать вопросы при помощи силы. Таким образом он, так сказать, сам наталкивает своих врагов на мысль о применении силы, он бессознательным внушением заставляет их следовать своему примеру. Депретт, предпочитавший употреблять хитрость и ловкость, никогда не вызывал против себя насилия, точно также, как Кавур, Гладстон и вообще все английские государственные деятели, которые в политике всюду, где можно, старались применять нравственную силу. Совершенно то же явление наблюдалось во Франции, когда государство стало отвечать на покушения силой во всех ее проявлениях: с этого момента насильственные действия партии анархистов стали вдвое интенсивнее, потому что все скрытые планы и желания восстания были непосредственно возбуждены. Правда, что те репрессивные меры, которые Франция и Испания применяют к анархистам, вызваны зверствами самих анархистов; но не будем же забывать, что в этой борьбе государство является вышестоящим, более богатым, более могущественным и образованным, поэтому оно должно было бы подавать пример рассудительности, спокойствия и хладнокровия, вместо того чтобы при виде опасности слепо прибегать к террору и гильотине; этим оно только создает жертвы и раздражает дух вражды и противодействия в партии, которую оно хотело бы уничтожить».
Жестокие репрессии имеют еще тот недостаток, что возбуждают гордость анархистов, внушают им мысль, что они владеют судьбами народов; они располагают в их пользу высшие классы, которые при других условиях могли бы быть прекрасным оплотом против них.
Главный характерный признак случайных политических преступников и преступников по страсти – это, скажем, их специфическая неприспособленность к той форме правления, среди которой они живут и против которой борются. Обыкновенные же преступники оказываются неприспособленными не только к социальной среде своей страны, но и к социальной среде всякой другой нации, стоящей на одной степени культуры с их родиной.
Поэтому в то время как обыкновенных преступников необходимо исключать из цивилизованного общества, политических преступников достаточно удалить из той государственной и социальной среды, к которой они оказались неприспособленными.
Итак, изгнание и в важных случаях ссылка – наиболее подходящие наказания для преступников этого рода. Для этих чисто политических преступников (исключая сумасшедших и прирожденных преступников) я предложил сделать наказание временным и параллельно парламентским выборам, происходящим каждое пятилетие, отзывать их обратно. Ведь может случиться, как это и случилось с богохульством и атеизмом, что еще до истечения срока их наказания общественное мнение о важности их преступлений изменится и даже совсем оправдает их. На этом основании современная школа криминалистов, отрицающая присяжных заседателей, когда речь идет об обыкновенных преступниках, настаивает на суде присяжных в политических процессах. Ведь это единственный способ определить, являются ли еще известные поступки преступлениями в общественном сознании. Наоборот, во Франции, где насмешка над человеком равна смертному приговору, гораздо полезнее было бы помещать эпилептиков и истеричных в дома умалишенных. Перед жертвами преклоняются; над дураками смеются. Смешной же человек никогда не может быть опасным.
С другой стороны, всякие интернациональные меры совершенно бесполезны, потому что у анархистов нет никакого общего центра, из которого они делали бы свои вылазки. Остроумная полиция каждую минуту думает, что она напала на такой центр, но лишь только она приближается к нему, ее надежды рушатся. И это понятно! Принцип анархизма – крайний индивидуализм и отрицание всякой зависимости.
Существуют страны, которые благодаря мягкости их законов менее других страдают от анархизма. В других анархизм не пустил корней, потому что они довольно хорошо управляются. Эти страны никогда не введут у себя драконовых законов, потому что эти законы только унизили бы их и, быть может, вызвали бы ту опасность, которой они избежали до тех пор. Однако все государства могли бы сойтись лучше на нескольких, общих всем, полицейских мерах, как, например, фотографирование всех приверженцев боевой анархии, интернациональное обязательство извещать о всякой перемене местонахождения опасных лиц, помещение в больницы всех мономанов, эпилептиков и анархистов-маттоидов (эта мера действеннее, чем кажется с первого взгляда), систематическая высылка всех более опасных индивидов, как только они совершат тяжелое преступление, на возможно отдаленные острова Океании; брошюры, указывающие в наиболее популярной и анекдотичной форме на нелепости их поступков; предоставление народу полной свободы протестовать против анархистов даже при помощи насилия. Таким образом можно создать настроение против анархистов как раз в той среде, на которую они больше всего стараются влиять.
Печать
«Что сказать о последних законах печати?» – спрошу я вместе с Ферреро. Среди других ошибок, анархистов совершенно неосновательно смешивают с социалистами. У первых нет прессы, а если бы и была, они не пользовались бы ею. Таким образом, вместо того, чтобы поразить анархистов, поражают их самых серьезных врагов.
«Всякий, наблюдавший вблизи анархистское движение, отлично знает, что главные центры производства литературы находятся за границей. Из-за границы получаются почти все газеты и брошюры, распространяемые анархистами. Так что закон этот, по крайней мере в данный момент, не может особенно беспокоить анархистов.
Впрочем, этот закон точно так же был бы бесполезен, если бы даже итальянские анархисты обладали процветающей прессой. Пресса до известной степени отвлекает внимание, является громоотводом; поэтому чем больше анархисты могли бы писать и печатать, тем меньше они стали бы действовать и тем меньше искали бы исхода своей политической страсти в сенсационных убийствах. Простейшее доказательство этому я нашел в письме Казерио из Франции к одному другу: “Что касается пропаганды, то по этой части здесь делается много, однако исключительно путем действий, потому что здешнее республиканское либеральное правительство запрещает печатать анархистские газеты”. Впрочем, пресса действовала весьма умиротворяющим образом на нашу политику, она поддерживала гневные статьи за счет тех ударов, которые враждующие партии могли бы наносить друг другу. Очень возможно, что и теперь многие приверженцы даже консервативных партий обратились бы к насилию, если бы их ненависть к противникам не находила выхода в литературе. Почему не случится того же самого с анархистами? Это истинное несчастье, что анархисты до сих пор еще не приобрели привычки выступать в литературе и в прессе, как прочие партии. Весьма возможно, что если бы анархисты Ливорно обладали постоянной газетой и привычкой писать в ней, они удовлетворились бы литературной полемикой, вместо того чтобы убивать журналиста противной им партии.
Мне скажут, что с прессой анархистов нужно бороться самыми энергичными мерами уже потому, что она распространяет заразу своих идей и теорий. Однако было бы чрезвычайно наивно думать, что это возможно или очень легко провести: в настоящее время печать стала настоящим оракулом современной жизни; она стала таким тонким, таким ловким и могучим орудием, что для всякого правительства управлять печатью настолько же невозможно, как заковать в цепи ветер. И потому если даже у анархистов отнять всю прессу, то этим не остановить пропаганды, потому что она всегда велась гораздо более изустно, чем письменно, как всякая пропаганда, обращенная к необразованной публике.
